Дни яблок

— Не смотри особенно по сторонам, — сказал я Маражине, — мы глубоко очень. Такое уж тут место… в любое время.

Вокруг нас туман залегал почти ощутимыми пластами, справа и слева громоздились заборы, чуть дальше улица стала шире, её украшали массивные невысокие, в два-три этажа, фахверковые здания. Где-то гудела ярмарка, слышно было, как спорят люди, кричат бирючи, кто-то дудит в рог; и над всем этим гудел известный колокол и пели печальную песню серые гуси…

— Слева божница, — заметила Маражина, — большая! А здесь есть ворота?

— Ниже, — ответил я, — надо спуститься ниже. Там будут вторые ворота… Я видел Перекрестие и Узвоз, а это за воротами вниз.

Через несколько шагов, протолкавшись сквозь неуёмное и призрачное торговище, мы явились к следующим воротам. Ко второй браме, выходу на Узвоз.

— Три гемiни: шана, шана, шана[121], — сказал я и поклонился. Волхвовать пришлось вновь. Павлин, весь раскрасневшийся и рдеющий, подобрался и вовсе близко — смотрел, казалось, в рот мне.

Я поклонился, коснулся земли перед воротами и сказал: «Стою твёрдо». Потом протянул руки с зерном в стороны: «Вода навкруги»[122], — сказал я. И высыпал зерно…

Поднял руки над головой и сказал: «Небо вгорi»[123].

Маражина и павлин смотрели на меня во все глаза. Я достал из кармана фляжку с вином, положил туда горсть земли из-под ног, приложил склянку к сердцу — подержал, отнял и плеснул перед собой, говоря: «Пiзнав три царства-верства. Йтиму далi»[124].

Ворота открылись, и дорога пошла вниз, ещё ниже, устремилась круто, повернула — и дошла почти до перекрёстка, известного мне… Вслед ей устремились и мы, а павлин остался…

Под ногами явились кривые, почти неотёсанные булыги, потом ровные камушки, жёлтый кирпич и, наконец, асфальт — и снова булыги, а затем доски. Туман рассеялся. У меня сразу перестала кружиться голова.

У поворота, чуть ниже Перекрестия, наискось от кривого осокора — как и виделось змеям, — сидела Погибель, Несчастье и Злая Обида — все три в одном обличии. Потворы из-под Горы. А с ней вместе Аня Гамелина — ровно напротив, с пряжей на руках. С чёрным мотком враспялку.

— Я оце гадала coбi, — вещала Потвора и сматывала клубок. — Недарма ж у гарбуза увесь вид такий гарячий, от недарма! Буває, що не втримаюся, вгризу сире. Такий смак. Журбу одганя, що казати…[125]

— Читала, що десь йде на теплi салати, — несколько медленнее, чем обычно, говорила Аня. — Та сама не робила[126].

Черная ниточка скользила вдоль ее рук и рукавов пальто, словно змейка, оставляя дымный след.

— Ну, то таке, — врозумляла Потвора. — Гарбуя — це не салат! Вон каша, ще суп, можна на деруни, але виходить вже грубе.

— Треба тоненько потерти, такими… як соломка, щоб було. Дати трохи олiйки, спецiї — и у пiчку.

— Якi спецiї даєш? — спрашивала Потвора, мерно скручивая клубочек.

— В мене папрiка солодка, ну, оце хмелi-сунелi тi. А ще добре дати помiдорiв таких посзчених дрiбно-дрiбно, може навiть мнятих. Ну, и бринза…

— Бринза скрiзь добре йде, — соглашалась Потвора. — ще маєш супу мого спробувати… Такий суп з гарбузiв, такий суп варю, нема де брятися богато кому. Це харамага! До його добре йдутъ гриби…[127]

Я начал с простого — кинул в них соль. Свячёную. Потвора поёжа-лась. Аня повернула ко мне голову, глядя незряче.

Пришлось обращаться к пламени, очень быстро. Рисовать крчг, лить воск, мазать смесь горючую, поджигать и говорить, говорить, говорить… Старые слова, — иногда они одни спасение… Еше свячёная соль, по вкусу.

— Гад, гад, земля горить, тебе спалить, i я горю — тебе спалю! — сказал я и поджёг пропитанную керосином землю в вагончике. бедные фиалки так и заполыхали. Потвора поджала губы.

— Гад, гад, вода горить, тебе спалить, i я горю — тебе спалю! — Трюк с водой был самым простым, спасибо Крошке…

— Гад, гад, камiнь горишь, тебе спалить, i я горю — тебе спалю.[128]