Дни нашей жизни

Поцелуй в церкви

Вместе с покупкой гитары в моей жизни началась театрально-музыкальная пора. Я стал ходить в театральную студию, где помимо актерского мастерства занимался музыкой и вокалом. Раньше я думал: чтобы играть на сцене, надо быть общительным и открытым человеком. А оказалось, что, будучи замкнутым, делать это еще проще – за ролью можно скрыться от других так, что тебя никто никогда не узнает. И меня это привлекало уже тогда, в девять лет.

Театральная студия была не первым моим «кружком по интересам». До этого я дважды начинал ходить в художественную школу и дважды ее бросал – на первых же занятиях. Рисовать кубы, конусы и гипсовые головы было для меня невыносимо.

Пока я постигал наследие Станиславского, а Слава продолжал писать письма и отправлять посылки в детский дом, у Льва обнаружилась сестра. То есть не она внезапно обнаружилась, а я о ней внезапно узнал, когда она пригласила нас к себе на свадьбу и венчание.

Я вообще заметил, что между братьями и сестрами отношения всегда особые. Например, моя бабушка не знала, что Слава – гей, но мама знала и поддерживала его. А если бы узнала бабушка, то жуть что началось бы. Братья и сестры склонны понимать друг друга и принимать, а родители детей – наоборот. Сестра Льва тоже его принимала и понимала. И мне было завидно: будь у меня брат или сестра, я бы тоже что-нибудь ему рассказал. Какой-нибудь страшный секрет. У меня, правда, такого не было. Но я бы специально его придумал, чтобы им поделиться.

В общем, что я узнал. Венчание – это круче свадьбы. Бабушка сказала, что это клятва в любви перед Богом, которую он услышит на небе, но теперь я не был уверен, что все действительно так, ведь, по словам Льва, об этом никто точно не знает, а Лев всегда казался мне умнее всех. Причин сомневаться в его знаниях у меня не было, а вот причины сомневаться в знаниях бабушки были: она один раз сказала, что шесть умножить на четыре – это тридцать два, а я поверил.

Итак, сестра Льва пригласила нас всех на свое венчание, и меня со Славой тоже. Слава сказал, что очень мило с ее стороны рискнуть позвать в церковь двух геев. Но я не понял: почему рискнуть и чем?

Сестру Льва зовут Пелагея. Пелагея – это еще страннее, чем Лев. У их родителей наверняка где-то дома лежит сборник самых редких и неудобных в использовании имен. Ну как можно обратиться так к человеку? Неужели возможно подойти к ней и сказать: «Пелагея, как дела?» Да это даже звучит странно. А будущий муж вынужден каждый день ее так называть. Хотя, может, он зовет ее зайкой или типа того. В романтических фильмах вместо имен часто используют названия животных, и после Пелагеи я наконец-то понял зачем.

Пелагея живет в Санкт-Петербурге – там же, где и мама Льва. Так что мне предстоял первый полет на самолете!

Скажу сразу: мне не понравилось, особенно взлет. Уши закладывает, тошнит, голова болит, где-то плачет чей-то ребенок. А лететь пришлось часа четыре, так что я весь измучился. Сначала я сел возле окна, но потом каждые полчаса мне хотелось писать и приходилось переползать через родителей, чтобы пойти в туалет. В общем, после трех таких вылазок они посадили меня с краю, отчего мне стало скучнее еще в сто тысяч раз.

Зато мы попали в другой часовой пояс и оказались в том же самом часу, в каком вылетели из своего города, будто время остановилось.

Мы поселились в гостинице на Невском проспекте, и Слава со Львом восхищались, какие вокруг красивые дома, хотя мне казалось, что они просто страшенные. Большие, грозно нависающие, плотно прижатые друг к другу. Чуть позже я еще увидел дворы-колодцы, которые как будто специально сделаны для того, чтобы в них незаметно умереть.

Короче, с первых же минут Питер мне не понравился. Ситуацию усугубило и то, что до свадьбы оставалась пара дней и в свободное время Лев задумал сделать меня умнее, образованнее и культурнее. В рекордные сроки мы успели побывать в Эрмитаже, Петергофе, Царском Селе, музее Пушкина и еще в куче других мест, названия которых я просто не запомнил.

Слава – настоящий художник. Он умеет рассматривать картину целый час. Я умею только секунд тридцать, потом устаю. Моим любимым местом в каждом зале Эрмитажа был стул, предназначенный для тетеньки-смотрительницы. Он часто пустовал, потому что тетеньки ходили или стояли, поэтому первое, что я делал, – садился на него и всем своим видом намекал родителям, что сейчас умру от передозировки искусства. Правда, они плохо улавливали мои намеки.