Дни, полные любви и смерти. Лучшее

На следующее утро они снова поднялись в Небо. Их последнее утро. Ну зачем говорить, что это утро последнее? Потому что время для них исчезнет. Будет последний бесконечный день, который не прервет ничто.

Они поднялись на самолете «Бессмертный орел», некогда носившем имя «Сорокопут». За ночь он перекрасился и написал на себе новое имя и символы, часть из которых сразу и не понять. «Бессмертный орел» всосал Небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и пошел на взлет.

О, Небесный Иерусалим! Как он пошел!

Все они, без сомнения, достигли совершенства, и Небо им никогда больше не потребуется. Теперь они сами были Небо.

– Мир такой крошечный! – зазвенел голос Велкин. – Городки – как мушиные пятнышки, а мегаполисы – как мухи.

– Экая несправедливость! – возмутился Икар. – Муха – низшее существо, а такое возвышенное имя носит.

– Это я мигом исправлю, – пропела Велкин. – Повелеваю всем мухам: сдохните!

И все мухи сдохли.

– Вот уж не думал, что ты сумеешь, – удивился Джозеф Алдзарси. – Что ж, несправедливость устранена. Теперь благородное имя Мух наше. Нет больше Мух, кроме нас!

Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, покинули борт «Бессмертного орла», на этот раз без парашютов.

– Ты как, справишься один? – спросил Рональд у покачивающегося с крыла на крыло самолета.

– А то! – кивнул кукурузник. – Я, кажется, знаю, где тут другие «Бессмертные орлы» летают. Найду себе пару, совьем гнездо…

Было безоблачно, а может, они теперь видели сквозь облака. А может, из-за того, что Земля превратилась в крошечный шарик, облака вокруг нее стали несущественными. Чистый свет лился со всех сторон: солнце тоже стало несущественным и утратило свою главную функцию источника света. Осталось чистое стремительное движение, не привязанное к пространству. Двигаясь стремительно, они никуда не перемещались – они и так были везде, в сверхзаряженном центре всего.

Чистый обжигающий холод. Чистая безмятежность. Нечистая гиперпространственная страсть Карла, а затем их общая страсть – но хотя бы чисто необузданная. И во всем – ошеломляющая красота, спаянная со вздыбленным, как скалы, уродством, рождающим чистый экстаз.

Велкин Алауда превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И вовсе не обязательно говорить, что было в волосах у Джозефа Алдзарси. Миллион лет или миллиард – одно вечно длящееся мгновение!

Но никакого однообразия, нет! Спектакли! Живые картины! Декорации! Сцены возникали на неуловимый миг – или возникали навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические, но и додекасферические, и гораздо более сложной формы. Не какие-то там жалкие детские семь цветов, а семь в седьмой степени и еще раз в седьмой – вот сколько!

Ясные звезды, такие живые в ярком свете. Вы, видевшие звезды лишь в темноте, лучше молчите – вы ничего не видели! Астероиды, которые они глотали, как соленый арахис, ибо все трансформировались теперь в гигантов. Галактики как стада буйных слонов. Мосты протягивались через пространство, такие длинные, что оба их конца исчезали за сверхсветовой границей. Чистейшие водопады, как по валунам, сбегали по скоплениям галактик.

Неумело забавляясь с одним из таких потоков, Велкин случайно погасила Солнце.

– Да и фиг с ним! – успокоил ее Икар. – По земным меркам минуло то ли миллион, то ли миллиард лет, и Солнце все равно уже тускнело. И ты всегда можешь сделать другое.

Карл Флигер метал грозовые молнии в миллионы парсеков длиной и пытался ими, как хлыстом, подцеплять скопления галактик.

– А вы уверены, что наше время не вышло? – спросила Велкин с некоторым опасением.

– Время вышло само для себя, но к нам это не имеет отношения, – объяснил Джозеф. – Время – всего лишь метод подсчета чисел. Причем неэффективный, потому что числа, во-первых, ограниченны, а во-вторых, счетовод неминуемо скончается, дойдя до конца серии. Один лишь этот аргумент доказывает бессмысленность подобной математической системы; зачем вообще ее учат?

– Значит, нам ничто не угрожает? – Велкин хотела определенности.

– Нет, разве что внутри времени, но мы-то вне его. Ничто не может воздействовать на нас, кроме как в пространстве, а мы – вне пространства. Прекрати, Карл! То, что ты делаешь, называется содомией…

– У меня в одном из внутренних пространств червь, и он меня беспокоит, – пожаловался пилот Рональд Колибри. – Он очень шустрый.

– Нет-нет, это невозможно. Ничто не может нам навредить, – уверенно повторил Джозеф.

– У меня тоже червь во внутреннем пространстве, только более глубоком, – сообщил Икар. – Это не в голове, не в сердце, не в кишечнике. Может, мое внутреннее пространство всегда было вне общего пространства? Мой червь не грызет меня, но он шевелится. Может, это просто усталость оттого, что я вне досягаемости чего бы то ни было?

– Откуда эти сомнения, друг мой? – проворчал Джозеф. – У тебя их не было мгновение назад, у тебя их не было десять миллионов лет назад. Так откуда они сейчас, когда нет никакого «сейчас»?