Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Мы, либералы, не сможем честно и последовательно ответить на эти претензии до тех пор, пока, стиснув зубы, не признаем правду. Да, Рушди рассердил многих людей и причинил им боль. И это нормально. Но честно принять этот факт и выстроить в соответствии с ним ясную линию защиты никто не спешил. Люди зачастую даже не знали, что именно они защищают. Свободу слова? Религиозную свободу? Ненасилие? Уважение к другим культурам? Казалось, они совершенно не понимают принципов, на которых базируется либеральная интеллектуальная система. По всей видимости, многие считали, что западная интеллектуальная система — это плюрализм в духе «все дозволено», где все точки зрения равны, а единственное правило — быть дружелюбным. «Ну, — примирительно говорили многие во время истории с Рушди, — Хомейни, конечно, не прав, что распорядился убить Рушди, он не должен был этого делать, но ведь и Рушди действительно написал оскорбительную для исламских истин книгу, и он тоже не должен был этого делать». Главный раввин Великобритании заявил, что книгу не следовало публиковать: «И господин Рушди, и аятолла злоупотребили свободой слова»^{33}.

Именно в этом смысле дело Рушди стало поворотной точкой. Оно показало, как легко западное общество может отказаться от основополагающего принципа интеллектуального либерализма — а именно, что нет ничего зазорного в том, чтобы на пути поиска истины кого-то оскорбить или задеть чьи-то чувства. На смену этому принципу, по всей видимости, пришла идея о праве не подвергаться оскорблениям, которая быстро набирала популярность в Америке. Говорят, что в 1989 году — примерно в то же время, когда развивалась ситуация вокруг Рушди, — в Гарварде на панельной дискуссии, посвященной межрасовым отношениям, некий профессор ихтиологии сказал: лектор никогда не должен «произносить то, что может оскорбить группу людей». По его словам, «боль, которую может породить расовая нечувствительность, перевешивает академическую свободу профессора»^{34}.

Подобные высказывания и сегодня можно услышать в кампусах по всей Америке, и эхо от них разлетается по газетам и далее практически везде. В США полно тех, кто осудил нападки Хомейни на Рушди, но инициировал такие же, хоть и без угроз жизни, нападки на «оскорбляющих» людей в своей стране. В первую годовщину смертного приговора скрывшийся в секретном месте Рушди опубликовал статью, где написал, что без свободы оскорблять перестает существовать свобода выражения мнений^{35}. На той же неделе колумнисту и телекомментатору Энди Руни, чтобы не потерять работу, пришлось приносить извинения за высказывание, которое, по его словам, он даже не произносил. (Его процитировали следующим образом: «…Большинство людей рождаются с одинаковым уровнем интеллекта, но чернокожие растеряли свои лучшие гены, потому что больше всего детей рождается у наименее умных из них. Они вылетают из школы, употребляют наркотики и беременеют».) Руни отделался тем, что его временно отстранили от работы на CBS News, а сам он принес «глубочайшие извинения каждому члену нашего общества, который почувствовал себя оскорбленным».

CBS имеет право отстранить комментатора от работы за то, что он сделал оскорбительное заявление, имеет светлые волосы или просто чрезвычайно банален. Проблема была не в том, что CBS совершила неправовой поступок, а в ментальности, которая, по всей видимости, к этому поступку привела: вере активистов в свое право не подвергаться оскорблениям и готовности телекомпании это право признать. Что же в это время делали другие комментаторы, которых в любой момент тоже могли обвинить в том, что они кого-то оскорбили? «Назовите [это] цензурой, если вам так нравится, — писал Уолтер Гудман из газеты New York Times, рассуждая о действиях CBS. — Американское телевидение живет с такой цензурой и вносит значительный вклад в развитие общества… Справедливо наказание [Руни] или нет, он может утешаться тем, что принес себя в жертву общественному спокойствию»^{36}. Что до самого Руни, то он, кажется, усвоил урок. Он решил перестать критиковать колледжи, где учатся чернокожие студенты. «Я просто подумал, что раз это такая чувствительная тема, то я лучше не буду этого делать, — сказал он. — Учитывая мои проблемы, я решил не напирать»^{37}.