Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

В конгресс США в 1992 году был представлен законопроект, который предполагал более строгие наказания для преступлений, «мотивированных ненавистью, предрассудками и предубеждениями». Такой закон невозможно исполнить, если не выносить на суд в том числе и мнения обвиняемого. (Что он думал о чернокожих людях, когда совершал преступление? Что он в принципе о них думает? Является ли это «предубеждением»?) В штате Огайо был принят закон о расовой дискриминации, по которому преступление считалось более серьезным, если оно было совершено «по причине расы, цвета кожи, религии или национального происхождения другого человека или группы людей». Это уже граничило с тем, чтобы уголовное обвинение касалось непосредственно слов или мыслей подзащитного о расовых вопросах (и, как отметил государственный апелляционный суд, отменяя закон, такая ситуация «практически полностью оставляет государству право решать, совершил ли подозреваемый вменяемые ему действия по причине… расы, цвета кожи, религии или национального происхождения [другого человека]»). Постановление муниципалитета города Сент-Пол, которое отменил Верховный суд, шло еще дальше: по нему правонарушением считалось «нанесение на объекты общественной или частной собственности символа, изображения, прозвища, словесного образа или граффити, в том числе (но не только) горящего креста или нацистской свастики, про которые известно или есть основания предполагать, что они вызывают в людях гнев, страх или возмущение из-за своей связи с вопросами расы, цвета кожи, убеждений или религии» (курсив мой. — Авт.).

Это постановление будто бы гласило, что огорчать людей — это преступление на почве ненависти. Во Флориде по закону штата о преступлениях, совершаемых на почве ненависти, чернокожего мужчину обвинили в том, что он назвал белого полицейского «снежком» (cracker). В Массачусетсе члены законодательного собрания штата пытались объявить «преступлением против человечества» попытки сатирически изобразить или модернизировать религиозных деятелей или религиозные тексты^{39}. (Возможно, тем членам законодательного собрания было бы интересно узнать, что в Пакистане в тюрьме Кот Лахпат в Лахоре томится тридцатилетний Тахир Икбал[6], «обвиненный в произнесении „оскорбительных комментариев об исламской религии“ и осквернении Корана, „в результате чего были ранены религиозные чувства мусульман“»)^{40}. Во всех этих случаях в основе лежал один и тот же этический принцип: люди, которые кого-то сильно оскорбляют, совершают преступления особого рода. На самом деле многие люди, и не в последнюю очередь члены Верховного суда, сомневались, может ли, в согласии с конституцией, американское правительство наказывать за такие преступления. Но, по всей видимости, мало кто сомневался, были ли это преступления с моральной точки зрения.

Сегодня появилась новая этическая концепция, имеющая огромные последствия. Речь идет о понятиях «словесной травли», «ранящих слов», «агрессивного языка». Согласно этой концепции, обидные слова — своего рода насилие. Эта идея, конечно, лежит в русле принципа человеколюбия, о котором говорилось выше. И в отличие от либеральной науки, он сразу к себе располагает. Сильная этическая составляющая привлекает всех, кто заботится о других и с этой точки зрения она предельно ясная: ты не должен ранить других людей словами. Это правило кажется безобидным и даже достойным восхищения. Но по мере того как цель не оскорблять вырастала из области хороших манер в социальный императив, вместе с ней развивался и давно знакомый побочный эффект, подобный детскому кошмару, который преследует взрослого: если вредить людям словами — неправильно, то те, кто это делает, должны быть привлечены к ответу. Они и были привлечены оскорбленными активистами и симпатизирующими им властями во Франции, в Канаде, в американских университетах. «Содержательную дискуссию можно вести только тогда, когда оскорбления, домогательства, неуважение и непристойное поведение [в университетах] будут запрещены», — писали колумнистка и известный ученый в газете New York Times^{41}. Интеллектуальный авторитаризм, так долго бывший в немилости, снова набирал популярность — на этот раз не среди религиозных реакционеров, маргинальных радикалов, культурно неразвитых слоев населения или параноиков маккартистского толка, а среди западных образованных элит. Возражение против ничем не ограниченной критики возникло в сердце самого преданного этой идее сообщества. Позиции интеллигенции сильно разошлись, и в моральное наступление пошли те, кто призывал запретить «оскорбления, домогательства, неуважение и непристойное поведение».

* * *