Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Некоторые люди способны держаться за свои убеждения, несмотря на все доказательства того, что они неверны, и несмотря на все насмешки окружающих. Иногда это вызывает восхищение, иногда — нет. Один человек, всю жизнь пытавшийся доказать, что у нацистов не было плана по уничтожению евреев, писал: «Я встаю по утрам, иду к печатной машинке и пишу простейшие вещи, имеющие огромное значение. Я пишу о том, что все историки не правы, все исследователи, мыслители, университеты — все не правы, а я прав»^{2}. Зачастую свято верящие во что-то люди обращаются к сверхъестественному: будто бы отсутствие доказательств только подтверждает их правоту. Один из самых известных аргументов любителей сверхъестественного таков: отсутствие объяснения чудесам только подтверждает, что это и есть чудеса. А вот усложненная версия: отсутствие доказательств, что порнография постоянно провоцирует насилие против женщин, только подтверждает тот факт, что общество мужского шовинизма прекрасно умеет маскировать наносимый им вред, но оттого что вред скрыт, он не становится менее реальным. Отсутствие свидетельств, что евреи контролируют мировую экономику, гласит классическая теория заговора, только демонстрирует, как хитро еврейская сеть по всему миру заметает следы. Когда все остальные аргументы опровергнуты, остается сверхъестественное, и спорить с ним очень сложно.

Если человек с твердыми убеждениями в конце концов от них отказывается или меняет их на другие, эта перестройка влечет за собой интеллектуальный кризис — время пугающей дезориентации, опыт трансформации мировоззрения. Представьте себе, что ваша концепция брата вдруг оказалась ошибочной и братом может быть женщина. С этого момента каждый раз, когда вы будете видеть братьев, вам придется выяснять их половую принадлежность. Ваш мир радикально изменится — будет переосмыслен, переначертан. Многие из нас в тот или иной момент времени переживают подобный интеллектуальный кризис и трансформацию, но особенно это характерно для жизни фундаменталистов (иногда в таких ситуациях говорят о «перерождении»).

Воспринимаем ли я, или вы, или кто угодно возможность собственной неправоты всерьез — это вопрос исключительно личный, и он меня здесь не волнует — до тех пор пока мы все подчиняемся либеральным правилам, которые делают фундаментализм неопасным для «неверующих».

И все же среди тех, для кого истина очевидна, зачистки, джихады, наступление на инакомыслящих и непримиримые расколы оказываются обычным делом и даже рутиной. Если говорить о религии, то можно вспомнить Хомейни и Рушди, протесты против «Последнего искушения Христа», кампанию фундаменталистов из Южной баптистской конвенции с целью выдавить из руководства церкви ее умеренных членов, попытки израильских фундаменталистов «противостоять любым проявлениям религиозного плюрализма в Израиле»^{3}. Но кампании еще более жестокие и мрачные, чем крестовые походы религиозных фундаменталистов, в XX веке были предприняты фундаменталистами политическими. В Советском Союзе, Китае, во Вьетнаме и многих других странах бесчисленные тысячи мыслителей и диссидентов поплатились жизнями за свои «неправильные» убеждения — реальные ли, воображаемые или ожидаемые. Да и охоту на ведьм, затеянную в Америке фундаменталистами-антикоммунистами под предводительством Джозефа Маккарти, тоже никак нельзя назвать безобидной — хотя по коммунистическим меркам это была детсадовская возня.

Другими словами, фундаментализм и интеллектуальный авторитаризм (фундаменталистский принцип) между собой очень близки. Где есть один, там скорее всего будет и второй. Увидеть эту связь необходимо для того, чтобы понять, почему Хомейни нападает на Рушди и почему огромное количество людей всегда будет поддерживать подобную агрессию. Можно было бы предположить, что фундаменталист, чтобы не подвергать опасности свои убеждения, меньше всего захочет спорить с теми, кто не прав. Но на деле все наоборот. И у этого есть две причины: одна — политическая, другая — этическая.

* * *