Иными словами, либеральная наука не ограничивает веру, но ограничивает знание
. Она однозначно защищает свободу мысли и слова, но полностью отрицает свободу знания: в рамках либеральной науки ничье мнение, как бы дорого оно ни было своему носителю, не имеет права всерьез восприниматься как знание априори. Ровно наоборот: либеральная наука — это не что иное, как отборочный процесс с целью взвесить разные точки зрения и отклонить те, которые не прошли тест. Либеральный интеллектуальный режим как бы говорит: если вам нравится считать, что луна сделана из молодого сыра, — дело ваше. Но если вы хотите, чтобы это мнение было признано знанием, вы кое-что должны сделать. Вы должны отдать его на проверку в рамках игры в науку. И если ваше мнение проиграет, то оно не будет включено в научные тексты. Скорее всего большинство авторитетных специалистов даже не будут воспринимать его всерьез. В либеральном обществе знание (не мнение) — это результат постоянного консенсуса децентрализованного сообщества проверяющих-критиков и не более того. И существует такая система не благодаря силе закона, а благодаря мощи своего источника — общей либеральной морали.Конечно, если ваше убеждение было отвергнуто консенсусом критиков, вы вправе отвергнуть этот консенсус и продолжать верить. В этом и состоит свобода совести. Но вы не можете ожидать, что ваше мнение будут преподавать в школе или что интеллектуальный истеблишмент примет его в качестве знания
{4}. Любая школьная программа неизбежно ограничительна. Она не может не быть таковой. Но я утверждаю, что учебная программа должна строиться именно на преподавании знания, а знанием должны называться только заявления, которые были тщательно проверены никем конкретно (и никакой конкретно группой людей). Нельзя преподавать и называть знанием какую-то информацию потому, что она служит чьим-то политическим интересам. Мы должны преподавать только то, что получило подтверждение.Законодатели Луизианы захотели обеспечить академическую свободу, потребовав обязательного преподавания ученикам обеих версий ответа на спорный вопрос, и Скалиа с этим согласился. Звучит справедливо. Как я уже отмечал, даже Рональд Рейган одобрил идею предоставлять креационистам равное время наряду с эволюционистами в рамках учебной программы, и один из опросов общественного мнения выявил, что три четверти американцев одобряют это. Но академическая свобода — это свобода сомневаться, задавать вопросы, проверять и иметь собственное мнение. Она не предполагает
свободу одной или другой стороны менять правила поиска и проверки данных. Если кто-то настаивает, что теория относительности ошибочна, а верна какая-то другая теория, то это, несомненно, его право; но если он захочет принять специальный закон или использовать угрозы, чтобы учителя (или кто-то еще) воспринимали его всерьез, то это не будет иметь ничего общего со свободой мысли. Тут мы уже будем иметь дело с централизованным регулированием знания. Если консенсус критиков-проверяющих таков, что теория эволюции получает подтверждение, а креационизм — нет (а он, несомненно, именно таков), — значит это и есть наше знание по данному предмету.А кто решает, каков консенсус критиков? Это решает сообщество критиков в беспрерывных дискуссиях. Вот почему исследователи тратят столько времени и сил на «изучение литературы» (то есть оценку текущего консенсуса). Затем они спорят по поводу своих оценок. Это долгий и тяжелый процесс, но зато он приводит к определенному результату. Если бы государственные университеты были вынуждены, например, брать на работу преподавателями биологии креационистов или предоставлять афроцентристам место для ответа в своих журналах, это не расширило бы академическую свободу, а, наоборот, подавило бы ее. Когда государственный законодательный орган или комитет по учебной программе или любой другой политический орган постанавливает, что нечто конкретное является нашим знанием или имеет права таковым быть, тогда контроль над правдой отторгается от либерального сообщества проверяющих и попадает в руки центральной политической власти.