Дочь священника

Но поздно вечером, совершенно неожиданно, им улыбнулась удача. Они обратились на ферму Кеарнза в деревне Клинток, и их взяли сразу же, без лишних расспросов. Распорядитель просто осмотрел их с ног до головы и кратко ответил: «Хорошо, подойдёте. Приступайте завтра с утра. Короб 7, место 19». Он даже не поинтересовался, как их зовут. Видимо, для сбора хмеля не требовалось ни знаний, ни опыта.

Они нашли, как дойти до луга, где располагался лагерь сборщиков. Словно во сне, где смешалась крайняя усталость и радость от найденной наконец работы, Дороти брела через лабиринт лачуг с жестяными крышами, цыганских кибиток с развешенным в окнах для просушки разноцветным бельём. Оравы ребятишек сновали в поросших травой узких проулках между лачугами, а приятного вида люди в обносках готовили пищу на многочисленных костерках. У края луга было несколько жестяных лачуг, более неприглядных, чем прочие, и предназначенных исключительно для бессемейных. Старик, пробовавший сыр у огня, указал Дороти на одну из женских лачуг.

Дороги распахнула дверь лачуги. Комната была метров двенадцати в диаметре, с не застеклёнными, забитыми досками окнами, без какой бы то ни было мебели. Казалось, там не было ничего кроме огромного, доходящего до крыши стога сена – практически, вся лачуга была забита сеном. Для слипавшихся от сна глаз Дороти это сено показалось удобнее райских кущ. Она направилась прямо к нему, но резкий крик снизу остановил её.

– Ей! Чё делаешь-то? Сойди! Тупица! Тебя кто просил ходить по моему животу?

Оказалось, что внизу, под сеном, были женщины. Дороти стала пробираться осторожнее, споткнулась обо что-то, упала в сено, и тут же начала засыпать. Грубого вида женщина, наполовину раздетая, как русалка вынырнула из моря сена.

– Эй, подруга! – сказала она. – Совсем что ли сил нет, подруга?

– Да, я устала. Очень устала.

– Да ты, к черту закоченеешь в этом сене, без всякого-то белья. У тебя чё, и одеяла нет?

– Нет.

– Один момент. У меня тут мешок припасён.

Она нырнула куда-то в сено и снова появилась с мешком для хмеля семи футов в длину. Дороти уже заснула. Она дала себя разбудить и кое-как залезла в мешок, длина которого позволила ей спрятаться в нём с головой. И вот она, извиваясь и утопая, всё глубже и глубже погружалась в это гнездышко из сена, теплее и суше которого ничего и вообразить невозможно. Сено щекотало ей ноздри, лезло в волосы, кололось через мешковину, но в этот момент никакое самое прекрасное место – будь то ложе Клеопатры из лебединого пуха или ковёр-самолёт Харона аль Рашида – не могли поспорить с ним в роскоши.

§ III

Удивительно, как же это просто, получив работу, приспособиться к распорядку сборщиков хмеля. Уже через неделю ты становишься опытным работником и чувствуешь себя так, будто собирал хмель всю жизнь.

Чрезвычайно лёгкой была эта работа. Безусловно, она изматывала тебя физически: каждый день по десять-двенадцать часов на ногах, и к шести вечера валишься спать, – однако никакого особого мастерства не требуется. Около трети сборщиков были такими же новичками в этом деле, как и Дороти. Некоторые из них приехали из Лондона, не имея ни малейшего представления, как выглядит хмель, как его собирать и зачем. Говорят, один мужчина в первое утро по дороге к плантации спросил: «А где лопаты?» – думал, что хмель выкапывают из земли.

Кроме воскресений, все дни на сборе хмеля походили один на другой. В половине шестого, по стуку в дверь, ты выползаешь из своего спального гнёздышка и, среди сонно ругающихся женщин (их шестеро, или семеро, или даже восемь в одной лачуге), которые спали с тобой в соломе, – начинаешь искать свои туфли. В этой огромной куче соломы любая одежда, которую ты не предусмотрительно снял перед сном, сразу же затеряется. Ты хватаешь пригоршню соломы или других сухих стеблей, хворост из сложенного снаружи, и разжигаешь огонь для завтрака. Дороти всегда готовила завтрак для себя и для Нобби и, когда завтрак был готов, стучала в стену его лачуги. Утром она вставала легче, чем Нобби. В тот сентябрь было очень холодно по утрам, небо на востоке медленно бледнело, меняя чёрный цвет на кобальтовый, трава казалась серебристо-белой от росы. Завтрак всегда один и тот же: бекон, чай и поджаренный на жире от бекона хлеб. Пока ешь завтрак, готовишь еще одну точно такую же порцию для обеда, а затем, прихватив с собой котелок с обедом, отправляешься в поля. Полторы мили идёшь в синем, ветреном рассвете. Так холодно, что течёт из носа, и приходится останавливаться, чтобы вытереть его фартуком из мешковины.