Дочь священника

Три дня провела Дороти в пустом доме, пока не приехал её кузен. Это было странное время, время одиночества. В доме было несколько слуг, но она не видела никого кроме Блайфа, который приносил ей еду и разговаривал с ней. Говорил он с ней бесшумно, со смесью почтения и неодобрения. Он никак не мог для себя решить, то ли она молодая леди из этого семейства, то ли Магдалена, а потому обращался с ней как с кем-то средним, между той и другой. В доме царила приглушённая атмосфера, будто в доме мертвец, – такая свойственна домам во время отсутствия хозяина, когда ты инстинктивно ходишь на цыпочках и зашториваешь окна. Дороти даже не решалась войти в одну из главных комнат. Все дни она проводила, скрываясь в пыльной, заброшенной комнате в верхней части дома, которая была своего рода музеем безделушек, собиравшихся начиная с 1880 года. Леди Хэйр, умершая пять лет назад, была заядлым коллекционером всякого хлама, большая часть которого после её смерти была собрана в этой комнате. Трудно решить, что именно было здесь самым странным предметом: пожелтевшая фотография отца Дороти, на которой он, восемнадцатилетний, но с респектабельными бакенбардами, с застенчивым видом стоял рядом с «обычным» велосипедом (это было в 1888), или маленькая коробочка сандалового дерева с наклейкой: «Кусок хлеба, до которого дотрагивался Сесил Родс на Южноафриканском банкете в Сити, июнь 1897 года.».[74] Единственными книгами в комнате были ужасные школьные призы, завоёванные детьми сэра Томаса. (Детей у него было трое. Самый младший – одного возраста с Дороти.)

Было очевидно, что слугам дано предписание не выпускать её за дверь. Однако от отца прибыл чек на десять фунтов, и ей, не без труда, удалось склонить Блайфа к тому, чтобы он его обналичил. На третий день она вышла из дома и купила себе кое-какую одежду. Купила она готовое твидовое пальто и юбку, а также свитер к ним, шляпку, очень простое платье из искусственного набивного шёлка, и ещё пару сносных коричневых туфель, пару фильдеперсовых чулок, отвратительного вида дешёвую маленькую сумочку и пару серых хлопчатобумажных перчаток, которые на расстоянии могли сойти за замшевые. На это ушло восемь фунтов и десять шиллингов, потратить ещё она не решилась. Что же до нижнего белья, ночной сорочки и носовых платков, – с ними можно было подождать. В конце концов, от одежды многое зависит.

Сэр Томас прибыл на следующий день и при виде внешности Дороти никак не мог прийти в себя от удивления. Он ожидал увидеть разрумяненную и напудренную сирену, которая будет искушать его соблазнами, на что он, увы! уже не способен был поддаваться. Но эта простая, деревенского вида девушка разрушила все его планы. Некоторые смутные идеи, бродившие в его голове относительно того, чтобы найти для неё работу маникюрщицы или, возможно, личного секретаря брокера, бесследно улетучились. Время от времени Дороти ловила на себе озадаченный, креветочный взгляд сэра Томаса, явно недоумевающего, как это такая девушка могла замыслить побег. Конечно, объяснять ему, что она не сбегала, было бесполезно. Она рассказала ему свою историю, и он её принял, по-рыцарски заметив: «Конечно же, моя дорогая, конечно!». Однако в дальнейшем, каждым своим предложением, выдавал тот факт, что не поверил её словам.

Поэтому за следующую пару дней ничего определённого сделано не было. Дороти продолжала свою уединённую жизнь в комнате наверху, а сэр Томас в большинстве случаев трапезничал в клубе, а по вечерам дискуссии носили характер неопределённый до невероятности. Сэр Томас был искренне озабочен поиском работы для Дороти, но ему составляло огромного труда удержать в памяти то, о чём он говорил несколько минут назад. «Ну вот, дорогая моя, – начинал он обычно, – конечно же ты понимаешь, что я хочу сделать для тебя всё, что могу. Естественно, будучи твоим дядей, и всё такое… Что? Не дядей? Нет, я понимаю, что нет, Бог мой! Кузеном. Вот оно как – кузеном. Ну вот, моя дорогая, будучи твоим кузеном… ах, о чём это я говорил?». Потом, когда Дороти возвращала его вновь к предмету разговора, он разбрасывался такими предложениями, как: «Ну, например, дорогая, не хотела бы ты стать компаньонкой старой дамы? Такой милой старушки, в черных варежках, с ревматическим артритом… Она умирает и оставляет тебе в наследство десять тысяч фунтов стерлингов и попугайчика, о котором надо позаботиться. Что? Что?». Такие разговоры не сдвигали их с места. Дороти сотни раз повторяла ему, что она лучше будет горничной или служанкой, но сэр Томас не хотел об этом слышать. Эта мысль пробуждала в нём классовый инстинкт, о котором он обычно забывал в силу расплывчатости своего сознания. «Что? – обычно говорил он. – уборщицей? Девушка с твоим воспитанием? Нет, моя дорогая! Нет и нет! Ты не можешь заниматься такими вещами. Брось это!»