Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Кэти в полной мере прониклась царившим в американской делегации небывалым доселе духом сотрудничества. «Все едут домой очень счастливыми, – писала она в концовке шестнадцатистраничного письма сестре. – Выглядит всё так, будто там всю дорогу было приятнейшее собрание – и чертовски долгое в придачу»{687}.А в письме Памеле она к тому же добавляла: «Можешь себе представить, как ликует Аве, – хотя Бог его знает, какие неприятности ему сулит новая работёнка – всеобщим умиротворителем при польском правительстве»{688}.

Выглядело всё так, будто Кэти и Аверелл за годы войны поменялись местами. Поначалу Кэти скептически относилась к сталинскому режиму и не верила клятвам Советов в верности общему делу союзников, в то время как Аверелл питал надежды на хорошие перспективы завязывающихся рабочих взаимоотношений между Востоком и Западом. Теперь же оптимисткой была Кэти, а её отец превратился в отъявленного скептика. И ликовал теперь Аверелл, вероятно, не от достигнутых на конференции результатов, а просто от долгожданной возможности физически убраться прочь из Ялты. По существенным же вопросам он испытывал серьёзнейшие опасения. Тем же утром он заявил Чипу Болену, в бешеном темпе работавшему над переводом последних деталей протокола и коммюнике перед их передачей на подпись лидерам, что «грядут неприятности» – большие и очень скоро. В итоговом протоколе конференции обещано, что польское правительство будет «реорганизовано» путем добавления к люблинским полякам невесть скольких «демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы», а это «чрезмерно расплывчато и обобщенно». По опыту работы с Рузвельтом ещё во времена Нового курса Гарриман знал, что президент за слова не цепляется. Ему главное, чтобы он сам мог интерпретировать подписываемый текст так, как ему хотелось бы, а потому Рузвельта «не особо волнует, какую трактовку ему могут придать другие». Но Гарриман-то знал, что любой нечеткой формулировкой Советы смогут манипулировать, как им заблагорассудится, – вплоть до того, что включат в состав временного правительства Польши одного-двух не-коммунистов без реальных полномочий – и заявят, что все сделано в строгом соответствии с буквой соглашения. Возвращаясь к изрядно затасканной метафоре о продаже той же лошади по второму разу, Гарриман вынужден был признать, что по польскому вопросу ялтинское соглашение «установило не более чем механизм его последующего пересмотра». Болен согласился. Всё, что они в Ялте якобы решили, придётся перерабатывать «с нуля»{689}.

Гарриман и Болен с их озабоченностью формулировками соглашения по Польше были, однако, в подавляющем меньшинстве в составе в целом всем довольной американской делегации. ещё одним представителем этого встревоженного меньшинства был начальник президентского военного штаба адмирал Уильям Лехи. Экспертом по делам Восточной Европы Лехи, конечно, не являлся, но даже ему сделка, выторгованная Рузвельтом и Черчиллем у Сталина, представлялась неубедительной. Используя то, что он входит в ближний круг доверенных лиц президента, Лехи высказал ему буквально следующее:

– Господин президент, это настолько эластичная вещь, что русские её при желании растянут от Ялты хоть до самого Вашингтона, технически не порвав.

– Знаю, Билл, знаю, – согласился Рузвельт. – Но это лучшее из того, что я смог сделать для Польши на этот раз{690}.