Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Сара, прибывшая в Севастополь позже американцев, на этот концерт не рвалась вовсе. После того, как она ступила на палубу «Франконии», убедить её сойти обратно на сушу было бы трудно. После крымской недели их судно производило «просто ошеломляющее впечатление». Она всего-то и успела, что взойти по трапу и за «три коротких минуты» добраться до каюты, а уже чувствовал себя так, будто «покинула тусклый, сумрачный мир и попала в нежные объятия цивилизации». Она определенно «не ожидала ничего подобного». У неё теперь даже язык не поворачивался называть «каютой» своё обитое плюшем «будто номер-люкс для новобрачных» и по-домашнему уютное пристанище на борту корабля, – да ещё и со всеми полузабытыми удобствами в придачу. Вскоре стюардесса принесла мартини и горячие сэндвичи с цыпленком из местного ресторана. В конце коридора имелась парикмахерская. «Всё это казалось, – как бы повернее сформулировать, – малость нереальным? – вопрошала Сара в письме Клементине. – В свете близости той реальности, что снаружи, за бортом»{711}.

Для сглаживания встряски от перехода из мира выживания на грани голодной смерти в мир роскоши Уинстон решил задержаться на палубе. Стоя на солоноватом февральском воздухе, он молча взирал на простирающийся за палубным ограждением город{712}. Сара вскоре присоединилась к отцу и вслед за ним окинула Севастополь свежим взглядом. В первый приезд, при свете дня, трагическое зрелище поверженного в руины города потрясло её до глубины души. Сердце разрывалось от переживания за семьи, чья жизнь была разрушена, причём у многих – во второй раз за три или четыре поколения. Но под покровом ночи Севастополь оказался для неё истинным «откровением». Сара застыла как вкопанная. «Помнишь, я тебе говорила об опустошении, о том, что ни единого целого дома в поле зрения не видно, и вообще не очень понятно, где и как живут местные? – писала она позже матери. – Ну так ночью всё и открывается. Чуть ли не из каждой руины, где сохранилась хоть одна комната с четырьмя стенами, из-за досок, которыми заколочены бреши, из подвалов, и даже из груд битого кирпича, исходят и мерцают лучи и отблески света. Это нечто невероятное! И люди здесь невероятные!»

Огни Севастополя живо воскресили в памяти Сары невероятный свет свечей в ялтинской церквушке. Посреди холода, тьмы и разрухи выжившие ялтинцы, выбравшись из руин, собрались там, и крошечные огоньки пламени их свечек сплачивали их в борьбе за то, чтобы увидеть свет каждого нового дня, – совсем так же, как лондонцы сбивались в тесные сообщества на пике немецкого блица.

Сара ведь все последние недели, месяцы и годы наблюдала за тем, как её отец бьется с Советами, пытаясь навести мосты через пропасть между социализмом и демократией во имя победы над общим врагом. Вопреки кажущемуся успеху конференции было ясно, что Советский Союз отплывает всё дальше и дальше от берегов Британии и США, даже несмотря на формальное сближение их армий – и государственных границ.

Нарушив тишину, Сара спросила отца, не устал ли он. «Странным образом нет, – ответил Уинстон. – Однако я сполна и более, чем когда-либо прежде, почувствовал на себе груз ответственности, и на сердце у меня тревожно»{713}. При всей политической борьбе последних недель и месяцев часы, проведённые Сарой в Севастополе и Ялте вместе с Кэти и Анной, позволили ей увидеть Советский Союз с той стороны, которая не видна была её отцу. Она воочию взглянула на жизнь советского народа на самых бедных и попираемых задворках необъятной империи. Все эти люди не разбирались в геополитике, альянсах или большой стратегии, не имели ни малейшего представления ни о марксистско-ленинском учении, ни о рыночных силах капитализма. Война отняла у них всё, но они всё равно испытывали гордость – за свои города, приходы, дома´ и детей. Вне зависимости от того, что там порешали в золоченых ялтинских дворцах её отец с Рузвельтом и Сталиным и расстались ли они друзьями или врагами, эти люди отстроят заново и свои города, и свои жизни – в точности так же, как они не раз делали в прошлом.

И, хотя вроде были все основания для отчаяния, Сара, стоя бок о бок с отцом и глядя на Севастополь в конце одной из самых замечательных и тревожных, беспокойных и очаровательных недель своей жизни, нашла все основания для того, чтобы взирать на Советский Союз с надеждой. Рассказывая об этой сцене матери, она описала свои чувства следующими словами: «Без толку говорить: “Они приучены к страданиям. Они устроены иначе, чем мы. Они многого не ждут”. Почему же тогда церкви полны народа, а? Конечно же, они уповают на большее. Конечно же, они грезят о лучшей доле в этих своих затемнённых церквях»{714}.

Часть третья. «Всё это и много чего ещё пребудет со мною навеки»

XVIII. 12 февраля – 27 июля 1945 года