Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

За закрытыми дверями двадцать восемь человек расселись вокруг стола по отведённым им сообразно табели о рангах местам. Чип Болен, переводчик Рузвельта, хотя и был одет в строгий серый костюм и накрахмаленную белую рубашку, приготовился к марафону (в профессиональном понимании). Болена и его английского и русского коллег Артура Бирса и Владимира Павлова вернее было бы называть, как встарь, толмачами, а не переводчиками, – и вот по какой причине. Письменный перевод – точная наука, а устный – скорее изящное искусство. От толмача требуется не только знание языков и владение лексиконом, но и актерское мастерство; ведь работа его не ограничивается дословным переводом. Толмачу надлежит передавать ещё и намерения, и интонации, и смысловые акценты, должным образом подчеркивая значимость главных слов и нивелируя звучание связующе-проходных. Здесь же от устных переводчиков требовалась ещё и интуиция, чтобы верно улавливать, когда их хозяева делают паузу, чтобы собраться с мыслями или подобрать слово поточнее, с тем чтобы предельно чётко разъяснить свою позицию, а когда, напротив, умышленно недоговаривают, темнят и тянут время. Сегодня Болену, однако, предстоял не просто марафон, а что-то наподобие марафонского забега биатлонистов. Дело в том, что Гарри Гопкинс серьёзно осложнил работу переводчика американской делегации, поручив ему выполнение второй и весьма специфической задачи. Гопкинс, в очередной раз каким-то невероятным усилием воли поднявший себя с одра и выбравшийся-таки на первое пленарное заседание, с тревогой памятуя о том, что Рузвельт имеет привычку вовсе не протоколировать даже архиважные переговоры и совещания, приказал своему подчиненному Болену не только переводить с английского на русский слова президента и членов американской делегации, но и в полном объёме стенографировать всё, что говорится, для официального протокола конференции.

Готовясь к параллельному выполнению двух работ, каждая из которых сама по себе требовала совмещения скорости с безошибочностью, Чип занял место по левую руку от Рузвельта и выложил на стол стопку бумаги и письменные принадлежности. Сам того не сознавая, он занял не своё место; переводчику положено было располагаться за спиной президента, где обычно и сидят переводчики. Едва ли сам Болен был в курсе этого, но он оставил без посадочного места Аверелла Гарримана{271}. Пока Болен раскладывал бумаги, посол словно мимоходом левой рукой захватил в углу зала ещё один тяжелый стул, вальяжно заложив правую руку в глубокий карман двубортного костюма и всем своим видом давая понять, что случившееся ему глубоко безразлично, и устроился во втором ряду. Равные ему по статусу британский и советский послы – Арчи Кларк-Керр и Фёдор Гусев – сидели за столом[20]. («Вот ведь горе-то какое для А.», – съязвил затем на досуге в адрес своего соперника Питер Портал в нескончаемом, чуть ли не на тридцати страницах письме с ежедневными продолжениями Памеле Черчилль, которое начал писать сразу по отбытии из Лондона{272}.)

Сталин попросил Рузвельта объявить конференцию открытой – как бы в продолжение тегеранской традиции, где эта честь также выпала на долю американского президента. В своей краткой приветственной речи Рузвельт отметил, что взаимопонимание между руководителями трёх держав неуклонно растёт, «все они хотят скорейшего окончания войны», и поэтому «могут приступить к своим неофициальным беседам» и говорить откровенно, ибо «откровенность в переговорах позволяет быстрее достичь хороших решений»{273}. Дождавшись, когда Рузвельт закончит, Болен начал облекать его речь в русские слова. Ради ясности и прозрачности на конференции решили использовать последовательный, а не синхронный перевод, невзирая на то, что это сопряжено с двойными затратами времени. Преисполненное доброй воли и оптимизма послание Рузвельта задало непринуждённый тон и начавшемуся вслед за ним официальному обсуждению. Первым выступил генерал Антонов с анализом недавних значительных успехов Красной армии на Восточном фронте. В свою очередь начальник штаба армии США генерал Джордж Маршалл подвёл основные итоги боевых действий на Западном фронте и сообщил, что, по его оценке, объединённые англо-американские силы форсируют Рейн в первых числах марта. Сталин остался доволен услышанным, и даже Черчилль нашёл атмосферу «сердечнейшей»{274}, хотя адмирал Каннингхэм, первый морской лорд Великобритании, и был слегка уязвлён дерзостью Маршалла, отчитавшегося также и за успехи британских военных{275}. На протяжении следующих трёх часов переводчики трудились в поте лица, пока главы объединённых штабов и правительств обсуждали технические и стратегические аспекты наступления на Берлин. Зато на следующий день кадровые военные из личного состава трёх делегаций будут готовы к обсуждению в мельчайших деталях скоординированных планов и тактики действий союзных армий{276}.