Дочери Лалады. Паруса души

Неважно, что этого мальчика у волка на коленях родила другая женщина — это был его малыш, его сын. Его душа льнула к душе волка, тосковала в разлуке и бурно радовалась встречам. Сейчас Ниэльм наслаждался счастьем и уютом этого вечера в кругу близких. Он прильнул к плечу волка с той стороны, где не было руки, а волк обнимал свою женщину, свою Онирис, в честь которой когда-то велел построить корабль. Он его построил для себя — оттого и полюбил, едва ступив на борт. Его женщина, тёплая и земная, прижималась к нему, а хозяйка сада журчала хрусталём голоса и сияла небесным светом глаз. Она уже не была женщиной для него, он обожествлял её, его душа всегда пребывала на коленях перед ней. Она, добрая, светлая и милосердная, просила его встать, хотела поднять до себя, но он понимал, что ему далеко до её небесных высот. Она была его храмом, его источником света. И он лежал, простёртый ниц на полу этого храма, через него соединяясь с высшим Началом. О нет, он никогда не коснётся губ хозяйки сада, для этого у него есть его женщина, его прекрасная Онирис. Разве смеет низшее смертное создание целовать светлое и святое божество?

Вечер растаял с последними лучами зари, ночь замерцала южными звёздами. Эллейв уже не могла отнести уснувшего Ниэльма в постель, для этого ей требовались две руки. Мальчика бережно взял Эвельгер, и его склонённое над ним лицо озарилось мягким отеческим светом. Онирис провожала его проницательным женским взором: его сын давно вырос и сам стал отцом, а ему хотелось ещё малышей.

Уложив Ниэльма, Эвельгер удалился, Эллейв с Онирис ещё ненадолго задержались у постели мальчика. Тирлейф уложил Веренрульда. Поцеловав отца и шёпотом пожелав ему спокойной ночи, Онирис выскользнула из комнаты, а волк медлил. Глядя на Тирлейфа, он думал о том, что никогда не укладывал этого светлого и доброго мальчика спать, не читал ему книг перед сном. А теперь уже — ни к чему, слишком поздно. Теперь тот приходил к холмику с цветами в саду, чтобы услышать голос матушкиной любви, и его сердце наполнялось горьковато-сладким светом. Так тому и быть... Для чего ему знать, что матушка — рядом, под одной крышей с ним, просто уже не матушка ему? Какая теперь уже разница, кем она ему приходится? У душ нет кровного родства, но есть связи. Любовь матушки и так с ним, ни к чему ему странное и трудное бремя знания, которое должно оставаться в прошлом.

— Спокойной ночи, — шепнула Эллейв, легонько касаясь губами щеки Тирлейфа.

Тот, удивлённый этой лаской, посмотрел на неё своими немного печальными глазами и кротко улыбнулся.

— Спокойной ночи, дорогая Эллейв.

Онирис расчёсывала свои прекрасные волосы, сидя в постели, а Эллейв стояла у окна и дышала ночной прохладой сада и ароматами цветов. Шёпот жены коснулся её уха, а нежные ладошки легли ей на спину, обтянутую рубашкой и жилеткой.

— Иди ко мне...

Эллейв чуть обернулась через плечо.

— Ты уверена, что хочешь этого?

Ладошка Онирис легла ей на затылок, погладила. Эллейв прикрыла глаза. Жена прильнула спереди, ночная сорочка упала к её точёным щиколоткам, и при виде её нагого стройного тела горячая пульсация желания охватила Эллейв так, что зубы стиснулись и заскрежетали. Ожившая женщина-корабль, в которую так сладко было погружаться душой и нырять в горячее и влажное местечко между её безупречных ножек... Самое сладкое на свете местечко. С шумным страстным дыханием Эллейв впилась в её губы, ныряя в поцелуй, как в восхитительный десерт.

— Моя сладкая девочка...

— Мой самый родной на свете волк, — вырвался у Онирис дрожащий от слёз шёпот.

Они обе знали истинное значение этого выражения, а вернее, его старое, ушедшее в прошлое значение. Теперь оно, не изменив формы, наполнилось новым содержанием, новой любовью. А по сути — ответвлением старой, но прекрасным и цветущим ответвлением, в чьи ароматные и нежные бутоны Эллейв погружалась поцелуями с исступлённым наслаждением.

В голубой предрассветной тишине, с минуту полюбовавшись спящей женой, Эллейв  оделась и выскользнула в сад. До неё донеслись тихие всхлипы, и сердце ёкнуло, сжалось, рванулось туда, на этот нежный и серебристый, как утренняя роса, звук.

Коленопреклонённая над холмиком с белыми цветами, плакала хозяйка сада. Её хрустальные слёзы падали на лепестки и поили их чистой влагой её сердца. Нет нужды уточнять, чьим голосом цветы шептали ей.

— Зачем ты оплакиваешь меня, моя прекрасная хозяйка, когда я жив? — сказал волк.

Хозяйка сада встрепенулась и обернула к нему залитое слезами лицо. Её плачущая, но и сияющая душа мерцала хрустальными нотами утренней песни в её глазах, приоткрытые губы дрожали. В её позе был почти испуг, почти боль, почти счастье... Горькое, но счастье. Светлая, но боль. Такова уж была непостижимая внутренняя вселенная волка, полная контрастов, слитых в один невообразимый, невероятный сплав, сочетающий несочетаемое.