Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Новым было слово «пурга». Пуржило несколько дней, «борта» не летали, скопилась толпа народу, и все ждали, когда ветер утихнет и начнут вывозить. О том, что мы полетели над декабрьской Чукоткой в Ан-2, я узнала, будучи почти взрослой. Не могу себе представить, как тот полет в неизвестность с маленьким ребенком на привинченных деревянных лавках в грохочущем и вибрирующем «кукурузнике» пережила мама и сколько раз впоследствии она сожалела о нем. Приземлиться на бетонную взлетную полосу – «трр-бум, трр-бум, трр-бум» – мы почти успели. Начиналась новая пурга. Гудело и выло, морозило и пугало. Через открытую дверь самолета из темноты закричали:

– Кравченко есть? Есть Кравченко?

Мы были. Какие-то руки схватили меня и стали передавать вторым, третьим, я потеряла маму, но наконец-то оказалась в объятиях отца. Приехали. На Чукотку.

⁂

Общежитие номер 27 представляло собой длинный одноэтажный барак со входом посредине. Двадцать комнат, узкий коридор, уборная на три очка в обоих концах постройки. Как в лучших домах Парижу, а не «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». При входе с улицы стояли двухсотлитровые просмоленные бочки из-под горючего, в которых хранилась тундровая вода для питья. Комната-сушилка с кирзачами и ватниками на крючках по периметру, общая кухня с раковинами, электроплитки в комнате у каждого свои. У нас был широкий деревянный топчан, железная кровать с продавленной сеткой, крашенный голубой масляной краской стол с дверцами под клеенкой и бобинный магнитофон «Соната» с рычащим Высоцким: «Все равно я отсюда тебя заберу во дворец, где играют свирели».

Первые ночи из-за разницы во времени и общего, видимо, шока мама проводила со мной, ножницами и бархатной бумагой. Мы вырезали фрукты, ягоды и цветы, приклеивали их в клетчатую тетрадку. Я до сих пор помню те сливы, вишни и тюльпаны. После этого мы ели бутерброды с салом, привезенным с «материка», и под утро засыпали.

Просыпаться иногда приходилось под жуткие вопли вроде:

– Зарезали! Ваньку зарезали!

Многонациональные наши соседи после работы пили, дрались, музицировали на фортепиано, убивали друг друга, лепили пельмени, играли в лото и танцевали в коридорах.

Примерно год мы прожили в бараке, где мама выходила в публичное пространство исключительно на каблуках, в длинном халате и с начесом на голове. Тогда же случился ее 30-летний юбилей, после которого я впервые видела маму лицом в тазике. Соседка тетя Вера, дебелая штукатур-малярка, держала над блюющей мамой стопку с водкой и настаивала:

– Я грю, выпей. Выпей, я те грю, и сразу полегчает.

Так мама научилась опохмеляться, а мы переехали жить в квартиру. С подселением.

⁂

Второй этаж, вид из окна на деревянную горку и засыпанные по самую крышу одноэтажные вагончики – балки. А у нас – квартира. С ванной и унитазом. Соседям досталось две комнаты, одна большая – нам. По справедливости, соседям надо было бы отдать всю эту квартиру, поскольку у них было двое детей, девочка и мальчик, но отсутствие отдельной комнаты соседскому сыну восполнял мой папа, катавший его в кабине своего огромного грузовика. Папа был обожаем дворовыми пацанами, потому что разрешал им (но никогда мне) залезать на машину и подавать ключи во время ремонта. О том, что мама не любит нашу соседку, я догадалась быстро. Каждый раз, наблюдая возвращение с работы поварихи тети Люды с двумя переполненными сумками, мама закатывала глаза и бурчала под нос:

– Харчей натащила, а готовит все равно по-столовски.

Мама готовила божественно. Можно предположить, что любой ребенок хвалит мамину стряпню и не может быть объективен, однако есть нюансы. Дело в том, что подавляющее большинство приезжающих на Север за длинным рублем ставило во главу угла заработок этого самого рубля, а значит, режим жесткой экономии и максимального накопительства на сберкнижку. Поэтому угощения в большинстве домов были простыми и дешевыми: бутерброд со шпротами, тефтельки в «краснодарском» соусе, краковская колбаса, блины да оладушки.

Мама никогда не экономила продукты и не жалела еды вопреки папиным нотациям. То ли сытное детство дочери председателя колхоза сказалось, то ли предчувствие, что жить нужно здесь и сейчас. Мамин стол всегда ломился мясными блюдами и ослеплял гостей красотой подачи. Белая льняная скатерть с острыми, как ножи, краями и хрустальная посуда, натертая до скрипа, – это как минимум. Максимум – еще и фигурно свернутые льняные салфетки в каждой тарелке, украшенные морковными розами салаты, восхитительный торт «Негр» в шоколадной глазури и прочий ресторанный шик. Моя мама, выбравшаяся из румынского села в крупный индустриальный город и заброшенная вновь в село, теперь уже на берег Северного Ледовитого океана, зажигала в коммунальной комнатушке огни большого города.