Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Библиотека, клуб, школа, все доступные места проведения досуга вне дома – были моей вотчиной. Я участвовала в спектаклях, олимпиадах, праздничных линейках, огоньках, парадах, подготовках, стенгазетах и прочих интернациональных кружках, где никто не догадывался о жизни моей семьи. Мне довольно долго удавалось держать лицо отличницы, потому что мама не ходила в школу. Мамы никогда не было там, где мне удавалось собой гордиться: ни когда меня принимали в пионеры, ни на последнем звонке, ни на выпускном бале. Один раз по возвращении из летнего трудового лагеря, когда меня на общем собрании похвалили за рекордное количество убранных сорняков, мама присутствовала и потом рассказала своей приятельнице; мои подслушивающие уши полыхали от восторга. Я лезла из кожи вон, стараясь быть лучшей, чтобы мама заметила и оценила, даже попала на страницы местной газеты как борец за мир во время гонки вооружений. Для того чтобы отсутствовать в моей жизни, у мамы обычно были веские основания:

– Ты же понимаешь, какая у меня работа! Я ж не Веретючка, которая сидит целый день на проходной, салфетки крючком вяжет и может в любой момент хоть в школу, хоть в магазине торчать в очереди!

Мамина важность как будто лишала меня права хотеть, чтобы она меня видела и замечала, чтобы гордилась мною, как другие мамы, пусть и не такие деловые. Разумеется, я перестала просить и ждать, но одиночество только усиливалось.

На летних каникулах было хуже. Два отвратительных сценария: меня отправят на все лето к деду в село или я останусь «месить грязь». Хороший вариант случался один раз в три года – когда родителям оплачивали дорогу, тогда был совместный отпуск и мама кутила на широкую ногу, одаривая всю родню северными гостинцами. Отец скрежетал зубами, но я была довольна: мама рядом, лучи ее славы обогревали немного и меня.

Мы много времени проводили вместе, поскольку в сельском отдыхе ежедневно пахали: белили и красили чей-то дом, собирали ягоды и варили их в огромных тазах, вытряхивали коврики, мыли, ухаживали за могилами наших родных. В тишине кладбищенских оград, в перерывах между песнями Любы Успенской, я узнала, что моя бабушка умерла в мамины тринадцать лет, оставив ее старшей с братом, сестрой и старой бабкой. А еще очень быстро появилась ненавидящая мачеха, которая была любовницей деда еще при жизни бабушки.

Таская на пару ведрами воду из колодца, мы встретили какую-то женщину, отводящую глаза, и я внезапно выяснила, что маму с отцом поженили против их воли, просто родители просватали, распорядившись жизнями детей так, как им казалось правильным. И эта несчастная женщина, встречавшаяся в юности с моим отцом, узнав о грядущей свадьбе, топилась в этом самом колодце. В такие моменты я узнавала о судьбе мамы жуткие и печальные истории, рассказанные случайно и вскользь. В сельском отпуске было много посиделок родни, которые, если слушать внимательно, давали ох как много грустных сведений, застрявших в моем детском мозгу, чтобы прорасти позже. Обратно на Чукотку летели долго, с чемоданами, набитыми вином, орехами, салом, вареньями, с пересадками и какими-то иллюзорными признаками нормальной семьи.

Если же на лето я оставалась в поселке, то мое одиночество углублялось и расширялось, почти сравниваясь с океаном, берег которого становился моим спутником в длительных прогулках. Отец уезжал на рыбалки в тундру со своими коллегами, мама со своими друзьями проводила время в поездках на шашлыки, я была предоставлена книгам и написанию писем уехавшим друзьям. Осенью возобновлялась спасительная школа, постепенно подходившая к концу.

После экзамена по химии, где я внезапно получила четверку и золотая медаль растаяла как дым, меня, рыдающую, встретила мама и влепила пощечину, потому что по-другому, наверное, она переживать не умела.

Зато мама покупала. Скандал за скандалом продолжался, отец убеждал больше класть на сберкнижку, мама прятала от него в антресоль отрезы шифона, выдавая за подарки родни с материка. Как ей во времена дефицита удавалось находить вещи редкого качества? Спустя дцать лет уже моя дочь бегала по купленному мамой немецкому ковру, не утратившему ни шерстинки, ни цвета. Маме очень нравилось жить хорошо. Но чем старше я становилась, тем меньше я верила в то, что она хорошо живет. Я точно знала, что она несчастна. Видела, как много она пьет. Постоянно находила и выбрасывала в море бутылки с коньяком. Покрывала ее перед отцом. И я никак не могла ей помочь.