Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Масштаб твоей личности и огромную глубину я, кажется, начинаю понимать только сейчас. Тут дело не столько в твоем жутком детстве, тяжелом отце и твоей искореженности, диссидентстве, «Хронике текущих событий», твоих раскопках в дневниках К.Р. или черновиках Блока, твоем иной раз кромешном одиночестве, твоем умении любить людей или ярчайшем уме и обаянии. Дело в том, что я становлюсь похожей на тебя. Мне подчас очень этого не хочется и не очень нравится, когда меня твои старые друзья называют твоим именем, а потом восклицают: ну ведь вы одно лицо, – но я не смиряюсь, а принимаю. И вот, сидя тут, на скамейке в ограде Немецкого кладбища, где тебя нет, потому что ты лежишь на горе Гиват Шауль в Иерусалиме, говорю тебе, мам: спасибо тебе за то, что ты мне дала и что я смогла взять у тебя, я не судья ни тебе, ни себе, за все спасибо, я не лучше и не хуже, просто – другая. Думаю, что ты уже это понимаешь и тебе не обидно…

Через пару лет мне будет столько, сколько тебе, когда ты умерла. Я часто из своего нынешнего возраста пытаюсь представить, была ли ты такой же, как я сейчас. Что тебя мучило, что дарило надежду? Единственное, в чем я не сомневаюсь, – это в том, что ты была абсолютно живой, когда не терзали болячки, – энергичной, стремящейся на помощь, умеющей забыть обо всем, когда дело касалось чьих-то, что теперь называется, «прав человека». Звонки после твоего ухода продолжались еще несколько лет – от тех, кому ты помогла, а мы и не знали с папой. Ты дорастила мою Ксюшу до такого момента, когда человек уже сформировался, и в ней много от тебя – в обход меня. Думаю, что тебе более-менее все там видно, так что не буду рассказывать, насколько все удалось или не удалось. В людях я так и не научилась разбираться, хожу по граблям, как по тысячу раз переложенному на Автозаводской асфальту. Езжу на Немецкое кладбище. Теперь там наших гораздо больше, ты знаешь. Продолжаю врать себе в чем-то самом главном, ну потому что страшно, а иногда потому что лень разбираться. Прости меня за те единственные твои кроссовки, которые я сперла и сразу потеряла в школе. Ты так плакала, а мне так не было стыдно. Но теперь, мам, тот стыд перешел в другое количественно-качественное, и, пока жива, буду посюжетно разбираться, приходя каждый раз к одному и тому же финалу. Помнишь, за год до того, как тебя не стало, папа написал:

Проходя по житейскому морю,
Пять сердец я разбил дорогих.
Правда, если бы я не разбил их,
То разбил бы четыре других.
Все равно, брат, вались на коленки
И тверди, подводя результат:
«Виноват. Виноват.
Виноват. Виноват.
Виноват. Виноват. Виноват!!!»[8]

Тинатин Мжаванадзе. Купание младенца [9]

Через две недели после родов я поняла, что могу убить ребенка.

Он орал, и орал, и орал, а я не справлялась.

Беспомощно уговаривала его успокоиться, а он как раз этого и не делал, как назло – его что-то терзало.

Выпрастываясь из топкой слабости, я старательно проверяла и отбрасывала все возможные причины: голод – нет, и жажда – нет, устал, жарко или холодно, мокрый или обкаканный, – кажется, все в порядке, но он все равно орет, отчаянным басом, пробуравливая во всем моем существе – через диафрагму и сердце в мозг – тоннель с резьбой.

Свекровь заглядывала в комнату, брала младенца на ручки на пару минут, поправляла складочку на ползунках, растрепав нам нервы еще больше, потом уходила.

Было очевидно, что она недовольна мной, я не оправдала ожиданий – мало того, что родила кесаревым, а не сама, и потом не вскочила на второй же день, полная здоровья и сил, а ползаю бледная и в довершение ко всему не могу успокоить младенца.

Вообще-то я знала, в чем проблема: младенца надо купать каждый день, хоть какой холод за окном.

А я не могла, хоть мое желание справиться самой и разрывало меня изнутри по любому поводу.

Для мытья младенца нужно проделать массу простых для здорового человека действий: взять эмалированные ведра, спуститься в подвал, наполнить их из дохленького крана, притащить эти полные ведра на четвертый этаж – литров примерно двадцать, вскипятить и остудить одно ведро, поставить на стулья тазик, развести воду до нужного градуса, проверяя локтем – не горяча ли, выстелить дно полотенцем, положить на него голенького мальчика, держа одной рукой за шейку, и поливать скругленной ладошкой, чтобы вернуть его в покой и сладость утробного состояния.

Мылить и смывать, проводя ладонью по пугающе нежной коже, пока не заскрипит.

Потом сполоснуть с ног до головы чистой прохладной водой – держа тяжеленького младенца на весу одной рукой – и завернуть в пахнущую утюгом и пудрой простынку.

Все это было совсем несложно, конечно.

Свекровь так и делала дней десять, и у нее все выходило довольно ловко – мальчик молча болтал руками, взбивая пузыри, довольно тараща глаза.