Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

– Хватит рыдать, – не выдержала старшая сестра и выдала маме нашу тайну, которую мы скрывали во избежание лишней нервотрепки: про то, что мне пришлось два месяца лежать на сохранении и плохо прослушивалось сердцебиение плода.

К счастью, все обошлось, мальчик родился на редкость здоровым, а проблемы с прослушиванием сердцебиения доктор объяснил предлежанием плаценты.

Мама просто всего этого не знала, но я все равно была обижена, не додумывая мысль до конца, – наверное, я всего лишь хотела, чтобы она снова стала молодой и сильной и приходила помогать сама, как это было с другими внуками: сдержанная и внушительная, как английская королева, на каблучках и с прямой спиной.

Она перестала быть такой – стала странная, невероятная, не желающая нравиться любой ценой.

Что толку, что мама университетский преподаватель – этого не видно, и она никогда не покажет своего превосходства. Наоборот, она ведет себя так, чтобы собеседник ощущал себя умнее и выше. Я никогда не видела на маминых руках маникюр – всегда коротко подстриженные ногти, раньше хотя бы чистые, а сейчас из-за копания в земле чернота не уходит, если только по специальным случаям не отпаривать их дня три в соде.

Узнав о моем кесаревом, мама, говорят, чуть сама не отправилась следом за усопшей коровой, так что теперь ее не напугаешь.

Отдав ребенка ей сразу же у ворот, я убрела в дом, сильно знобило – температура явно поднималась выше. Ребенок снова закряхтел – убаюкивающей машины его лишили, а есть не давали.

Я легла на тахту и укрылась шерстяным одеялом. Оно кусалось и пахло дымом, и до меня все доносилось через толстый слой воды – как переговариваются мама с моим мужем, как папа колет дрова на заднем дворе, как звякнули крышки от больших кастрюль на печке.

Мамина шершавая рука легла мне на лоб.

– Ничего-ничего, у меня было то же самое, сейчас папа чай заварит, – сказала она странно звонким голосом, и покой скользнул на всю меня целиком, как шелковое покрывало.

Она сновала с ребенком под мышкой, невозмутимая и неутомимая, взбудораженная, отдавала распоряжения, все двигалось и само устраивалось на положенные места.

В полумраке комнаты звучали разные успокоительные звуки – плеск воды, шуршание сухих листьев, позвякивание тазика. Мама ни слова не сказала о том, почему ее дочь лежит тут совершенно обессиленная, выброшенная на берег, как китиха, с зашитым животом и огромными твердыми и пылающими булыжниками вместо грудей. Она что-то ворковала орущему малышу, развернула его и осмотрела и только раз ахнула: под мышками у ребенка слезла кожа и все там пылало огнем.

– Мы не могли его купать, – только и смогла я пролепетать, не представляя, чем я могу оправдаться.

Почему мне ни разу не пришло в голову проверить подмышки?! В каком заговоренном сне у меня отняли разум?

– Этого не было еще пару дней назад, – твердо сказал муж. – Я сам его переодевал.

Мама одобряюще улыбнулась ему.

– У новорожденных кожа как лепестки розы, моментально преет, – сказала она.

Словно кто-то проколол пузырь вины, и он сдулся и исчез, и не надо было ничего больше говорить.

Комнату заволок травяной пар, мама опустила мальчика, держа за ручки, в теплый целебный настой, и крик смолк, но не сразу, а как бы меняя интонацию и громкость, плавно переходя сначала в удивленное, затем в вопросительное кряхтенье и затем вовсе сойдя в тихое посапыванье.

Огонь гудел в железной печке, скалясь яркими зубами в темноте, мамины руки плескали отваром на младенца, папа в кухне заваривал чай, резал большим ножом серый хлеб, мои ноздри втягивали живительные запахи отчего дома – сколько раз я стеснялась его неказистости, без конца перестирывая шторы, покрывала, подушки, выбивая на солнце матрасы, намывая окна и полы и отчаиваясь довести его до аккуратности, и теперь он, все такой же закопченный и неухоженный, взял меня и обнял целиком, не спрашивая ни слова, и я подремывала, улавливая все происходящее в этой темной уютной вселенной, понимая с каждым выдохом – спасена.

Снаружи дома тоже были звуки – из-за большого пустого воздуха они звучали четко и ударялись о стекла и улетали прочь, оставляя тихий звон: прошуршала машина по дороге, цепочка собак приветствовала ее эстафетой взлаивания, у кого-то на дальнем холме упало ведро на бетонный пол и укоризненно крикнула женщина, с другого конца длинно промычала корова, призывая к своему набухшему вымени хозяев, и я вспомнила про свое молоко, из-за которого мне сейчас было так плохо, – оно прибывало и прибывало, а выхода наружу не могло найти и было слишком горячим для мальчика, и предстояло что-то с этим делать, только не сейчас, не сейчас, дайте мне спать, и разверзлась тьма и поглотила меня в черный бархат забытья.

Через несколько часов в ночи я проснулась – вынырнула отдохнувшая, хоть и по-прежнему с высоким жаром, но сил прибавилось и будущее прояснилось – все наладится, мама все сделает.