Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Помню как вчера: приехала ко мне паровозом из Москвы. «Где у вас ванная комната?» Веду в знойную комнатенку с ржавой ванной, в которой уже неделю лежат соседские вещи. Лежат и тухнут. И, судя по запаху, уже стухли. «Ой, мамуля, прости, сейчас скажу ребятам, чтобы убрали». – «А где у вас кухня?» Веду в комнату с кудрявым потолком, сальными зелеными стенами, у ног вьется слой пыли, в раковине гора чьей-то осклизлой посуды, пустые коньячно-пивные бутылки нескромным боулингом приветствуют нас, сомкнув ряды. «Ой, мамуля, прости, сейчас скажу ребятам, чтобы убрали». – «А где ты спишь?» Открываю дверь в комнату – на моей кровати спит некто, заблудившийся с прошлого вечера. «Ой, мамуля…» – «Я, пожалуй, пойду погуляю». И в ужасе убежала в летний Петербург. Казанский собор, за которым мы снимали комнату в коммуналке, был в двух секундах ходьбы. Неудивительно, что она бросилась в него и в порыве отчаянья приняла крещение. Вернулась в нашу ночлежку помолодевшей и счастливой. Видимо, как-то все-таки договорилась с Богом о том, чтобы не бросал меня на произвол судьбы.

Помню как вчера то, что было 20 лет назад.

Помню как вчера: утро побега из Магадана в Петербург. С землистым цветом лица стоит, сжатая в пружину боли. Все в ней звенит от напряжения и отчаянья. Рядом отец, держит в руке спортивную сумку – мое приданое. Я выхожу замуж за жизнь. Мама против. Мама не дает благословения. Иду наперекор, бесстрашное эгоистичное чудовище. Отец: «Пора». Делаю шаг к ней и натыкаюсь на шлагбаум сложенных ладоней: «Нет». Обнять не дает. Так и лечу без маминых рук. Так и умру с этой картиной перед глазами.

Помню как вчера то, что было 30 лет назад.

Помню как вчера: мне шесть лет. Я сижу у мамы на коленях в нашей чукотской кухне и плачу навзрыд. Единственный раз в жизни плачу до основания, безутешно и горько. Дышу маминым запахом и понимаю, что прощаюсь с ней. Своим незрелым детским сознанием умудряюсь почувствовать, что больше никогда в жизни не буду сидеть вот так, уткнувшись в ее шею, в шею самого любимого существа на земле. Сандалеты беспомощно висят в воздухе, не доставая до пола, влажное тельце в мятом белом платьице с красным воланом на подоле сотрясается от рыданий и становится листиком. Обескураженная отсутствием реальной причины, она гладит меня по спинке и шепчет: «Доченька, ну что ты, что ты? Что случилось?» Я переживаю наше прощание с тобой, мама. Я ухожу. Вот и все. Нас с тобой больше нет. Из детского кокона, который в эти минуты распластан у тебя на груди, вылупляется, нет, увы, не бабочка, а птица с огромными крыльями, которой суждено остаться одинокой на всю жизнь. Прощай, мама. Меня похищает жизнь. Защитить от жизни ты меня не сможешь. Противостоять ей тоже. Она отрывает нас друг от друга, и я уже горюю по тебе, живой, молодой и красивой. Моя крохотная душа чувствует первую в жизни взрослую боль. Не разбитой коленки и прищемленного пальчика, а боль одиночества и разобщенности.

После этого не помню больше таких горьких и безутешных слез. В шесть лет я стала взрослой, и вектор движения поменял акцент: теперь не «от рождения», а «к смерти».

Помню как вчера то, что было 40 лет назад.

На сегодня довольно. Вспоминать все это – все равно что резать по живому. Первую часть жизни я бросалась на боль как на амбразуру. Ходила по краям питерских крыш, заигрывала с небом, травила себя всем подряд, совала руку в огонь и даже удивлялась шипению. Что это было? Глупость? Невежество? Ребячество? Уже не важно. Теперь я укрываюсь от боли. Под моей кожей наитончайшая броня. Сначала я надевала ее, выходя на улицу. Теперь я не снимаю ее даже на ночь: сны – территория коварства. Недаром так много людей умирают во сне. Кто знает, что они видят перед тем, как.

Так вот, на сегодня довольно. Я обещала рассказать о самом таинственном человеке в моей жизни? Расскажу. Но не все сразу. И не через силу. Ведь уже ясно, кто победил в том, что никогда не назовешь войной. Но и миром тоже сложно.

Новый день. Начинаем сначала. Надеюсь, она это не прочитает.

Я поломала ей жизнь. Причем трижды. Первый удар я нанесла в 19 лет, сбежав из родительского дома в пустоту. Теперь, спустя 30, понятно, что не зря и все было решено не нами, а судьбой. Но для мамы мой побег в Питер был и остается предательством. И это при откровенной демократии, царившей в семье, и либеральном отношении к детям. Почему вдруг такое жесткое и категоричное неприятие попытки дочери найти свою дорогу в жизни? Материнский страх? Безусловно. Но только ли он? Думаю, проблема глубже. Я пошла против ее воли. И согнуть меня в бараний рог было делом принципа. Я не имела права. В этот переломный момент мне четко дали понять, кто главный и кто решает за меня, что мне лучше.