Доктор Гааз

Я знал эту глупейшую историю… В двадцать пятом году Фёдора Петровича вновь призвали на государственную службу, назначив штадт-физиком, по своей должности он отвечал за снабжение всей русской армии медикаментами. Жалованье тысяча пятьсот рублей да семьсот пятьдесят квартирных – сумма немалая, можно сказать, капитал, но Фёдор Петрович отказался от денег в пользу семьи своего предшественника, плута Цемша, отданного под суд за воровство, – мол, дети мошенника не виноваты, что их папаша на руку нечист, им надобно кушать. Конечно, сия филантропия не могла остаться незамеченной, инспектор Медицинской конторы Добронравов дал ход рапорту (я сам его читал), что «доктор Гааз находится не в здравом душевном состоянии». Действительно, кто же в здравом уме откажется от жалованья?! Но князь Голицын взял сторону Гааза, а Совет Министров, рассмотрев жалобу, сделал Добронравову строгий выговор с предупреждением впредь кляуз не писать. Этого было довольно, чтоб все медицинские чиновники возненавидели нового штадт-физика, – бесконечными склоками, кляузами, жалобами они не только запутали все дело, но обвинили Гааза в преступном превышении сметы на перестройку не то аптеки, не то склада с ревенем. Хотя Фёдор Петрович возместил перерасход из своих средств, судебное разбирательство длилось девятнадцать лет. Но фрау Вильгельмина ошиблась – ее брата не осудили, наоборот, признали невиновным, справедливость восторжествовала.

За два дня, проведенные в Мюнстерайфеле, я перезнакомился со всей родней доктора Гааза, его однокашником по гимназии иезуитов советником Хагеном и даже был зван на обед к бургомистру Зейберлиху. Все горожане показались мне набожными и добропорядочными. Да что горожане! Я ни разу не слышал, чтоб в Мюнстерайфеле залаяла собака или, боже упаси, зарычала на прохожего, я даже подумал, что здешние собаки пьют пиво и ходят в кирху. Всем этим Гаазам, Хагенам, Зейберлихам Россия представлялась столь же загадочной и необитаемой, как недавно открытая планета Нептун, – кажется, они со дня на день ожидали прочесть в газетах, что русские съели их бедного Фрица, как дикари путешественника Кука.

Прямо от заставы, пересев на лихача, я поспешил в Полицейскую больницу, к Фёдору Петровичу. Пустив с торгов громадный угловой дом на Кузнецком мосту, Гааз далее проживал в Гусятниковском переулке, в доме Башилова, но с сорок четвертого года, когда его усилиями устроилась наконец Полицейская больница, перебрался на постоянное жительство сюда, заняв две комнатки в конце коридора второго этажа. Поднимаясь по чугунной лестнице, я иногда слышал ноктюрн Филда и бывал растроган до слез прекрасными звуками: стоя у приоткрытой двери, видел за роялем тучную фигуру в неизменном рыжем фраке, панталонах до колен. Кабинет с двумя окнами, возле одного телескоп на треноге – для обозрения ночных светил, в простенке – стол с мраморным бюстом Сократа, работа скульптора Рамазанова; в правом углу икона святого Феодора Тирона с горящей лампадой, на противоположной стене, над диваном, картина Ван Дейка «Богоматерь с Младенцем», подаренная кем-то из откупщиков; печь да рукомойник с фаянсовым тазом – вот и весь кабинет; одна дверь вела в спальню, другая в коридор.

Я постучал. Фёдор Петрович открыл – и я увидел руки, поверх манжет закованные в кандалы, парик сбился с седой головы, по нездоровому отечному лицу бежал пот.

– Голубчик Арсений Ильич, не пугайтесь! Я решил пройти от Воробьёвых гор до Богородска, ведь там первый этап арестантов после Москвы. Я вот иду по полу, в тепле, а им в грязь, снег… Ведь кандалы очень тяжелые и цепь коротка, сбивает кожу до крови, а я сделал новые, гайки обшил сукном, чтоб рукам теплее. Голубчик, вот вы состоите при графе Арсении Андреевиче, и он любит вас, так скажите ему, что нельзя мучить несчастных, пусть велит ковать всех пересыльных в мои кандалы – они легче на четыре фунта и удобнее. Я не хочу, не могу поверить, что можно сознательно и хладнокровно причинять людям страдания, заставляющие пережить тысячу смертей до наступления настоящей. Устал. А ведь им идти пять тысяч верст!

Поспешив утешить несчастного старика, я достал из саквояжа письмо и дюжину батистовых платков, переданных фрау Вильгельминой. Глаза Фёдора Петровича наполнились слезами, он горячо сжал мою руку.

– О, мерси, мерси! Они так несчастны! – Он не мог допустить, что сестра заботится об нем, а не о каторжных. – Ах, как вы меня обрадовали, голубчик! Вот вам за это удивительная книжка «Вечность прошла, а мы о ней не думаем», непременно прочтите.

– Коли вечность прошла, так и нечего о ней думать.