Доктор Гааз

Шарль Фурье делил все страсти, направляющие поступки людей, на двенадцать разрядов. Помимо них, он выделил особую, тринадцатую страсть – гармонизм; люди, наделенные ею, не способны мириться с тем, что признано всеми, они во что бы то ни стало стремятся согласовать свое счастье со счастьем всего человеческого рода. Сия утрированная нравственность или страсть, считал Фурье, в высшей степени присуща реформаторам, подвижникам, революционерам. Гааз, безусловно, был человеком тринадцатой страсти.

Сейчас, сравнивая его жизнь с моею, я ищу… пусть не оправдания своей жалкой участи, но хотя бы смысла. Неужели я, русский дворянин Арсений Пустошин, меньше люблю Россию? Да, я люблю ее, как всякий русский, досадуя на наш народный гимн «авось, небось да как-нибудь», презирая наше невежество и лень, нежелание выделаться в цивилизованную нацию. Но что же я любил в моем Отечестве? Ради чего, не колеблясь, положил бы живот свой? Да! Я отдал бы жизнь ради того, чтобы в России навсегда перевелись такие подлецы, как я. Уверяю вас, цель немалая.

7

… На заседании Тюремного комитета мне предстояло сделать обширное сообщение о тюремном конгрессе в Брюсселе, куда я был послан на средства комитета. Заседание назначили в покоях митрополита Филарета на Чудовском подворье.

Я не только успел к началу заседания, но, прибыв, не застал перед крыльцом ни одного экипажа. На парадной лестнице, крытой красным сукном, мне встретился молодой Арсеньев, украдкой, по-студенчески куривший сигарку. С недавних пор настоянием Гааза его назначили ходатаем по делам арестантов, и мы часто виделись то у генерал-губернатора, то в комитете.

– Рад вас видеть, Арсений Ильич! А я уж подумал, кто-то из скуфейников, тут прямо черно от них. Скажите, зачем владыка позволяет, чтоб все эти сельские попики, ополоумев от страха, вползали к нему на четвереньках? Он же видел, как мне мерзко это мелкое тиранство… Посмотреть – так старичок с реденькой бородкой, в старом подряснике, в опорышах на босу ногу, а мнит себя Юпитером-громовержцем. Зачем ему это?

– Зачем? А вот мы сейчас спросим господина Гааза, он давно знает митрополита. Ваше превосходительство, мы тут с Ильей Александровичем сошлись во мнении, что манеры владыки пристали более генералу, нежели пастырю.

Фёдор Петрович посмотрел на нас.

– Вы, голубчики, должно быть, знаете, какую надпись велел сделать на обеденном столе блаженный Августин? «Кто любит в разговорах затрагивать доброе имя отсутствующих, пусть знает, что доступ к этому столу ему воспрещен». Если человек, даже наиболее достойный любви, забывал сей совет, хозяин говорил ему: или мы сотрем это изречение, или я удалюсь в свою комнату.

Арсеньев хотел, кажется, возразить Гаазу, но разговор наш был прерван прибытием губернатора Сенявина и сенатора Штерна. Вскоре уж все были в сборе, ждали только графа Закревского. Наконец вошел и он, почтительно уступив председательское кресло нахмуренному Филарету. Владыка так испытующе посмотрел на меня, что я невольно растерялся, – уж не слышал ли он наш разговор с Арсеньевым?

Мое сообщение выслушали внимательно, хотя, как я заметил, у некоторых директоров комитета оно вызвало неудовольствие, зато вице-президент Сергей Михайлович Голицын обрадовался как ребенок, узнав, что французские пенитенциарии прозывают себя «тружениками тюремных виноградников». Князь тут же велел секретарю Карепину записать эти слова на особой бирюзовой бумаге с его монограммой.

– А как же на конгрессе судили об одиночном заточении, – оторвавшись от бумаги, спросил Пётр Андреевич Карепин, – что нового устроено в цивилизованных государствах после трудов Бентама, Беккариа и Джона Говарда? Я слышал, в Гамбурге изобретен способ искоренить преступность вовсе; говорят, будто оный способ удивительно прост: надобно прежде всего принять все меры по поддержанию морали и политики.

– Мысль старая, все это говорено тысячу раз, да где же новый способ? – пробасил городской голова Илья Афанасьевич Щекин.

– Да вот же, господа! Преступление обычно совершается плебсом, а значит, прежде всего надо истребить нищету, ведь нищета, особенно соединенная с невежеством и стеснением свободы, и создает все многораз-личие пороков. Желательно, чтобы десять-двенадцать самых именитых и богатых людей посвятили себя общественному благу, взяв на себя попечение о бедных в каждой части города. Уверен, и у нас сыщутся благотворители наподобие шталмейстера Фёдора Васильевича Самарина или почетного гражданина Рахманова, посвятивших капитал одной добродетели.

– Это все нам известно, господин Карепин, да где же способ? – повторил Щекин. – Я вот, считай, лет десять состою попечителем Якиманской части, но так и не превзошел все деления, разделения, подразделения вверенной мне нищеты. Убожество человеческое сиречь наука мудреная, в ней столько извилин и узлов, что не с моей головой понять сию науку, тут требуется опытность на разбор сердец.

Выступление секретаря Карепина вызвало раздражение генерал-губернатора Закревского.