Доктор Гааз

– Наслышан я, милок, о самаринском капитале и рахмановских щах да кашах и считаю оную заботу о преступниках вредной как для самих благотворителей, так и для черни. Почему в моем Ивановском мужики премного довольны? – Граф Закревский встал, прижав шпагу к бедру. Левая рука его, пухлая, обращенная ладонью вверх, походила на благословение, и слова он растягивал, словно читая акафист. – Отчего мои мужики цвет лица имеют здоровый, избы добрые, одежду приличную? Чем достиг я благополучия своих людей? Сие достигнуто тем, что за нерадение и пьянство строго взыскиваю. Кабаков не допущаю. Праздность не милую. Излишняя свобода производит в умах своеволие. Своеволие – пьянство и обнищание, а сии оные есть корень разврата в поступках. Кого эти брюссельские филантропы собрались благодетельствовать? Злодеев! От кого? От закона! Неужто, если у меня две тыщи душ, так я, человек во мнениях старосветский, не имею воли упечь разбойника в Сибирь? Нет-с, господа голландцы, упекал и буду упекать! Сек на конюшне и сечь буду!

– Вы, князь, в сердцах мечете в нас свои перуны, – немощным голосом успокоил некоторый ропот заседания митрополит. – Что ж до новых веяний, которые с задором, извинительным неопытности, представил нам ваш чиновник господин Пустошин, то следует поблагодарить его, памятуя, конечно, что в европейских столицах много для Первопрестольной неготового и даже мечтательного. Помнится, хотели и в Петербурге у Лигова канала устроить замок, подобный Пентонвильскому, да отложили. Помнишь ли, Степан Петрович?

– Да что тут длинно говорить, – встрепенулся сенатор Жихарев. – Все мы прогрессисты хоть куда, да только не в ту сторону. По мне, тюрьма она и есть тюрьма, хоть деревянная, хоть мраморная, круглая она или квадратная, сидеть ли одному или с другими, – в чем тут разница? Пушкину и камер-юнкерский мундир был не лучше арестантского халата.

Заметив, как побагровело лицо графа Закревского, секретарь Карепин зачастил: «Господа, господа! Да господа же!..» А я при словах Степана Петровича Жихарева вспомнил знакомство на конгрессе с американским квакером преподобным Джеймсом Финлеем. Слова его привели меня в смятение: «Если бы всех нас заставили жить по-тюремному на протяжении двух-трех поколений, мир в конце концов стал бы лучше. Если же общество действительно хочет уничтожить преступления и преступников, оно должно уничтожить различие между большими и маленькими людьми».

Представляю, какой фурор произвели б сии слова на Тюремный комитет! Конечно, я благоразумно оставил их при себе. Но меня удивило молчание Гааза – ведь я знал, как решительно выступал он против одиночных тюрем, называя их не иначе как изощренным мучительством.

Потом слушали казначея Розенштрауха, лютеранского пастора, – о счетах по ремонту Старой Екатерининской больницы, о сорока пяти рублях, уплаченных Гаазом за бандажи для арестантов, страдающих грыжею.

– Комитет не считает себя обязанным взять этот расход на себя, предоставляя господину Гаазу самому изыскать средства.

Казначея поддержал председатель хозяйственного комитета тайный советник Небольсин:

– Так как господин Гааз своими действиями нарушил параграфы правил…

– Простите, ваше превосходительство, что решаюсь вас остановить, но какие действия я должен разуметь?

– Повторяю: так как господин Гааз своими действиями…

Фёдор Петрович решительно встал с кресла.

– Если господин Небольсин полагает себя вправе изъясняться оскорбительными намеками, я не могу остаться.

Я видел, как доктор Поль украдкой дергал Фёдора Петровича за фалду и что-то шептал ему. Гааз сел. Небольсин, поправив под жилетом анненскую ленту, продолжал:

– Не правда ли, господин Карепин, что были случаи, когда господин Гааз отступал от правил?

– Были, были, – с неприличной поспешностью поддакнул секретарь, – особенно по сметам на ремонт больниц.

Как ни тянул Поль своего друга за фалды, Фёдор Петрович встал.

– Сметы суть самые ловкие вещи на свете, была бы только возможность ими пользоваться. Ставя смету превыше заботы об арестантах, господа Небольсин и Карелин до основания расстроили управление тюремных больниц, сделавшись причиною неимоверного беспорядка, от коего страждут больные. Если б я в точности соблюдал смету при перестройке северного коридора Бутырок, наш комитет получил бы квасную, в которой нельзя делать квас, ибо в ней нет русской печки; получил бы кухню, в которой нельзя варить пищу для разночинцев; комнаты в первом строении остались бы без вентиляторов; наружные двери – без ступенек для входа; чердаки – без лестниц, а комната для малолетних арестантов – вовсе без двери, ибо печник, склавши печь более половины, перелез при мне через оную и спрашивал, где ему выйти, когда он докладет печь доверху.

Всем присутствующим здесь известно, что господин Розенштраух окончил прошлый год переделки в пересыльной тюрьме, представив на прошлом заседании шестьсот рублей прибавления – смету, не составленную архитекторами, не утвержденную законно, но она в комитете прошла. Я тоже одобрил сии траты. Но почему же ко мне такое отношение?