Доктор Гарин

Она откинула одеяло, встала и вдруг легко, одним движением скинула с себя сорочку. Та скользнула по её телу и упала к ногам. Она переступила через неё, подошла вплотную к доктору и опустилась перед ним на колени. Её огромная грудь закачалась возле его лица. Её длани бережно взяли Гарина за плечи.

– Простите меня, соврала я, – проговорила она.

Гарин молчал, оторопев.

– Не больна я, а здорова. Вы меня здоровой сделали, доктор. Простите, дуру, что разревелась тогда да вас смутила.

Гарин молча смотрел на её соски. В ореоле больших светло-коричневых кругов, они не были огромными, как всё у неё, и выглядели маленькими, почти обычными женскими сосками, что делало эту могучую грудь нежной и беззащитной.

– Должница я ваша, доктор.

Её ладони обняли Гарина за спину, лицо наклонилось,

приблизилось

надвинулось

расширилось

и маленькие пухлые губы

вырастающие в огромные

осторожно коснулись его губ.

Лавина волос её накрыла Гарина, заслоняя свет свечей и обдавая запахом лаванды. Лаванда. Густая.

Шатёр волос лавандовых накрыл Гарина.

Водопад волос.

И стемнело.

Глубоко.

И совершенно неожиданно для себя Гарин прижался своими губами к её губам. Губы его провалились

в её губы. Её губы объяли. Влажно. Огромно.

Доктор почувствовал

бесконечность её языка.

Бесконежность.

Огромовлажность.

Глубокотёплость.

Они целовались тяжко, стонно, пока пенсне не слетело с носа доктора и привычным маятником не закачалось внизу. И маятник этот был микроскопический, как английская булавка. Как скрепка для бумаг. Как стрёкот одинокого стального кузнечика в далёкой траве забвения.

Гарин растворялся в её губах.

Её губы глотали его голову.

Её губы проглотили его.

Он стал падать и хотел кричать в её язык,

но лицо её бесконечное отодвинулось, и Гарин увидел, как сильно заалели её горячие, бесконечные щёки.

– Иди ко мне, бери меня, – вязко и сочно прошептали тяжёлые губы.

И огромные пальцы страшно медленно, как во сне, зашевелились. И стали раздевать Гарина. Это было непросто, и он, дрожа, стал помогать им. Два пальца осторожно сняли с него цепочку с микроскопическим пенсне. Едва он справился с игрушечным ремнём и песчинкой – пуговицей штанов, как ладони её сильно, просто и быстро, как лавина, сдвинули вниз штаны и исподнее. И обняли его, голого ребёнка, поднимая и прижимая к беспредельной, нежной и прохладной груди. Титановые ступни доктора оторвались от пола.

“Ну нет… так не… как же…”

Она встала с ним на руках, подошла к кровати и, не разжимая своих рук, осторожно улеглась на кровать на левый бок, не переставая бережно обнимать Гарина. Губы её снова нашли и накрыли губы Гарина.

Стон вышел из её груди. Гарин увидел этот стон. Это был красный слон. Он качнул и подтолкнул Гарина. И он захотел её, захотел как обычную женщину с нежными руками, маленькими пухлыми губами и беспомощной большой грудью. Почувствовав это, она покорно повернулась на спину, ноги её разошлись.

Гарин

двинулся

вниз

по ней.

Тело было необъятно. Кожа её скользила шёлково.

Гарин оперся ладонями о могучие круглые бёдра.

И коснулся её.

– Да, миленький мой… – выдохнула она.

Застонав, бросила тяжёлые руки свои на постель, закрыла глаза и задрожала чёрными ресницами.

Он

вошел

в неё.

И сразу стала она обычной женщиной. Не прошло и двух минут, как сперма доктора хлынула в её лоно и белые киты бёдер её затрепетали и благодарно коснулись его своей прохладой. Но он, не в силах остановиться, снова продолжил своё древнее дело и ещё дважды, содрогаясь, отдавал ей своё семя. И каждый раз качались бёдра, трепетали ресницы и нёс его её стон, протяжный, как сон.

В изнеможении он рухнул на неё. И попал носом в величественную воронку её пупка. Живот её, как море, качал тяжело дышащего Гарина. Пупок пах тайным, домашним и нутряным. Это был какой-то детский, забытый и очень приятный запах. Гарин закрыл глаза.

“Каша… манная… дочь… ночь… обманная…”

Он стал проваливаться в сон, сопротивлялся.

Но море живота качало, а носу в пупке было невероятно уютно, словно он обрёл давно лелеемый, бархатный, мягкий, тёплый бабушкин футляр.

Нос доктора упокоился в футляре пупка.

“Добро… и родство… но не колдовство…”

Гарин заснул и провалился в сон.

Он снова в её столовой. Но это не роскошная ампирная столовая прошлого сна, а всё та же деревянная, резная, аляповатая. Они сидят за столом, Матрёшка в своём красном сарафане, а между ними во весь стол – огромная деревянная лохань, одна из тех, что он видел у неё в бане. Лохань до краев полна горячими, только что сваренными щами, их кислый запах висит над столом, пар идёт от щей.

– Откушайте, доктор, щец моих све-е-еженьких, с пылу с жа-а-ару! – произносит Матрёша нараспев, и Гарин понимает, что она пьяна.

И не просто пьяна, а пьяна в хлам. Лицо её вспотело и пошло красными пятнами, мокрые губки полуоткрыты. Она покачивается на своём стуле. И вдруг запевает неприятным, сильным, визгливым голосом:

Во пиру я была, во беседушке!
Я не мёд пила  –  сладку водочку!
Сладку водочку да наливочку
Я пила, молода, из полуведра-а-а-а!