Доктор Гарин

Прошло ещё несколько однообразных, угрюмых дней. И наступил долгожданный банный день. Для пленников было устроено что-то вроде бани: по лежащей на болоте гати их провели в обширное домовище, где велели раздеться догола. Раздевшись, все прошли в просторное корявое помещение, стоящее практически на воде. Место пола занимала решётка из стволов деревьев, такая же, как и “уборная”. Каждому выдали по кусочку настоящего мыла и пучку мочала. Все сели на решётку, погрузив ноги в воду, и принялись намыливаться. Намылившись, переходили в соседний “зал”, где в каменном очаге горел огонь и рядом стояли четыре деревянных, исходящих паром котла, куда черныши деревянными лопатами забрасывали раскалённые в огне булыжники. Каждый намыленный подходил к котлу, и черныш окатывал его из большого ковша тёплой водой. Затем все, мокрые, бежали назад, искали свою одежду, натягивали её и шли пить воду с ложкой мёда, который выдавался только после бани. Мёд был превосходный, лесной, с кусочками сот. Натянув свою синюю лагерную робу и надев боты, Гарин с наслаждением съел мёд и запил его водой.

“Мало нужно для счастья, очень мало…”

После “бани” заключённых отвели в барак. Гарин завалился на свою солому. Его сосед, Антон, вытирал соломой свои длинные седые волосы. Он по-прежнему был невозмутим, спокоен и рассудителен.

– Вам, похоже, по душе вся эта чернышевская дичь! – рассмеялся Гарин, вытягиваясь на соломе. – Как вы спокойны.

– Я философ по первому образованию. – Антон откинул волосы назад. – Стараюсь это не забывать.

– Всё здесь похоже на игровые стратегии наших дедушек.

– Скорее на трип.

– Вы пробируете?

– Очень редко.

– А что в предпочтениях?

– Куб-3.

– Я остановился на первом. Потом скаканул на пирамиду.

– Достойная вещь, – кивнул Антон. – Пробировал трижды. Прибавляет.

– Прибавляет. Но конус круче.

– Не имел чести.

– Новый продукт.

– Дорогой?

– Меня угостили.

– Новые все дорогие. Филологам не по карману. Когда я писал диссертацию, для концентрации я пробировал шарик.

“Шарик… какое убожество!”

– И что за тема?

– Диссертации? “Консюмеристская трансформация трансцендентального субъекта и густативное кодирование универсума в эгофутуризме Игоря Северянина”.

Гарин Северянина немного читал, но больше любил Блока и Хлебникова, поэтому просто кивнул.

Они замолчали. Взгляд Гарина скользил по корявому потолку барака. Все щели в нём были заткнуты белёсым мхом.

– А случаются ли тут пожары?

– Пока не было.

– Эти сухие деревья, мох… а рядом их кострища с валунами.

– Огнеопасно. Но, похоже, Болотница бережёт их.

– Хотя под рукой полно воды…

– С огнём черныши умеют управляться. Быт у них налажен, уклад сбалансирован. Их популяция жизнеустойчива.

Гарину стало тошно от рассудительности Атона.

– Господин доцент, у вас ничего не болит? – спросил он, тоскливо причмокнув.

– Представьте себе – нет. Даже душа.

“Невыносимый тип…”

Гарин сильно ударил титановой ступнёй в корявую стену барака. Бревна загудели.

– А почему вас занимает только первая четверть ХХ века Санкт-Петербурга? – с неприязнью спросил он филолога.

– Дальше – лагерная советская литература. Мне это неинтересно.

– Почему?

– Она инвалид по определению. Безусловно, там есть самородки и огрызки великой литературы, но они тоже ущербны. С калеками мне не по пути, доктор.

“В этом он прав… советская литература ужасна… как говаривал мой дядя Юра: “Тихий Дон” или “Чевенгур” – это из жизни кентавров, а мы люди, Платоша…”

– А вы что предпочитаете? – спросил Антон.

Вместо ответа Гарин страшно зевнул. Баня и мёд сделали свое дело: он смежил тяжёлые веки и захрапел.

В конце июня навалились жара и гнус, а черныши вдруг увеличили норму вдвое. Теперь полагалось за три дня выделывать по две деревяшки каждому. В “столярном цеху” стояли духота и вонь, от пола сильней потянуло болотной гнилью, заключённые за столами обливались по́том, раздевались, работали голыми. Свет керосиновых ламп оранжево блестел на голых телах работников, трущих наждаком деревяшки. Проклятый гнус был мельче комаров и пролезал во все щели, пробирался и в цех, и в барак. Снаружи стало просто невыносимо: утром, справляя нужду, заключённые натягивали синие робы на голову, прятали руки, подставляя гнусу задницы. Голодный гнус тут же облеплял их. Покусанные пленники, подтянув штаны, спешили в цех, каждый за свой национальный нор. Курить под навесом приходилось, отбиваясь от тучи кровососов. Машущие руками, пританцовывающие, извивающиеся зэки с сигаретами в зубах будили в Гарине цирковые воспоминания.

“Здесь комично и мрачно…”

Со своей новой нормой Гарин катастрофически не справлялся. За столом на него уже не ворчали, а покрикивали. Больше всех глоткой старался бородатый пучеглазый Сидор. Его бабий, злобно-обиженный голос преследовал Гарина, словно гнус:

– Ты доктор, ядрён-батон, деревяшечку свою должон с охоткой дрочить, а ты дрочишь, будто тебе и неохота, а мы все за тебя расплачиваемся! Доктор, мы что, за тебя должны опилки подтирать? Доктор, что ж ты, гад, криво режешь? Нарочно нас подставить хочешь? Митька, Герка, не помогайте ему, пущай, сволочь, сам постарается!