Доктор Гарин

– Да, да, с цыплятками! И будто я должен проголосовать за всю нашу семью, но это чрезвычайно опасно, потому как огромнейшая вероятность смертельного заражения неизбежна. А на площади так мрачно, так депрессивно и меланхольно, что ужас пронизывает, трупы почерневшие везде валяются, и понимаю я всем своим отроческим нутром, что все эти люди только что проголосовали, заразились и скоропостижненько врезали дубца! Но выбора нет, отец послал меня, я должен проголосовать, иначе – кара на всё семейство, смертная казнь родителям, детский приют нам с тобой. Я иду, еле ноги волоча от ужаса, к известному тебе белому зданию, к церкви Николая Угодника.

– Николай Угодник, оборони и помилуй нас, гнойных и убогих! – закричала Агафья.

На неё замахали.

– Так вот, вхожу я в наш главный городской храм, поднимаю руку, чтобы перекреститься, а там… – Граф зажмурился. – Всё черным-черно, словно это чёрная дыра. И посреди чёрной дыры этой сидит вот он…

– Это не я, – улыбался Владимир.

– …и говорит что-то непрерывное, как бы бормочет. И я вслушиваюсь, пытаюсь понять, что же он говорит? А говорит он непрерывно одно и то же слово: вовок, вовок, вовок, вовок… Я подхожу к чему-то кубическому, к тумбе какой-то, тоже чёрной. Понимаю, что это урна для голосования, различаю щель, но понимаю также, что эта урна – контейнер для перегноя, причём человеческого, там гниют заживо, и внутри кишит такое, что и подходить-то опасно, вонь адская, ноги подкашиваются, но приказ-то слышу – вовок, вовок, вовок, так что иду, шатаюсь, гнусь, аки былинка, подхожу, сую бумажку в щель, её втягивает, как в банкоматец, а вместе с ней втягивает и мою руку! Которая вдруг истончается до толщины бумажного листа, и её втягивает, всасывает этот адский зловонный куб, я начинаю гнить, гнить заживо, разлагаться на молекулы, дорогие мои, естественно, я вопию, как резаный, бьюсь, рвусь под этот самый вовок-вовок, но вдруг, но вдруг…

Граф смолк и перевёл взгляд на Гарина.

– Вдруг протуберанец яркого света прорезает всю эту тьму, словно меч архангельский, возникает белая, сильная, добрая рука и вытаскивает меня из этого адского храма времястирания на свет Божий, и передо мной стоит… кто бы вы думали?

– Ангел Божий, – уверенно пробасил дьякон.

– Аполлон, – произнесла графиня, с улыбкой подмигнув Маше.

– Почти, дорогие мои! Доктор! В белом халате! С благородным лицом. И говорит: “Савва Сугробов, ты совершенно здоров. Хватит шалберничать, марш на аттестацию!” И я был спасён! И сегодня же к нам пожаловали благородные врачи! Так что, братец мой желчный, не ёрничай, сон мой вещим оказался. За вас, доктор Гарин! И за ваших коллег!

Все стали чокаться и пить.

– А мог бы доктор сказать отроку: марш на мастурбацию, – изогнув губы, шепнула Маша Гарину.

– Это был бы другой сон, – серьёзно ответил тот, заправляя за ворот салфетку и решительно приступая к закуске.

– Хорош твой сон, брат! – осушив свой бокал, заключил граф Данила. – Одно в нём плохо.

– Что же?

– Опять мертвечина. У тебя её полно в каждом сне.

Некоторые из Сугробовых засмеялись. Глуховатый пожилой родственник поднял свой костлявый палец:

– Савва Карлович сны свои не выдумывает!

– Сны выдумывать – грех, – откликнулся семейный батюшка, отец Иоанн.

– Выдумывать можно, но вы сразу поймёте, что человек фантазирует, – сказал ему астролог.

– Мертвечина, братец, есть плоть человеческая, – возразил граф Савва. – Что в этом плохого?

– Ничего плохого, только смердит.

Снова за длинным столом раздался смех.

– В общем, вы явились вовремя. – Графиня подняла свой бокал, приветствуя медиков.

– Графиня, у вас, к счастью, все здоровы! – Гарин поднял свой бокал.

– Физически – да, доктор, но духовно, так сказать… не могу согласиться.

– У тебя меланхолия, радость моя? – Жующий граф Савва повернул к жене свой орлиный нос.

– А то ты не знаешь, что у меня! – насмешливо воскликнула графиня.

– Доктор, мы все варимся в собственном соку, – заговорил граф Данила. – Отсюда и меланхолия. Мне ещё как-то охота на бригандов помогает, а они все, – он обвёл сидящих быстрым взглядом, – киснут.

– Нынче все в округе живут обособленно, – заговорил молодой родственник. – У всех свои стены, пушки.

– Своя этика и эстетика, – кивнул граф Данила. – И это правильно.

– Почему? – спросила Пак. – Этика цивилизованного поведения должна быть всеобщей.

– Не согласен.

– Граф, вы против единой общественной морали? – спросила Маша.

– В нынешнем мире она невозможна.

– А как же христианская мораль?

– Есть в мире и другие религии.

– Другие верования суть заблуждения человеческие, – сказал батюшка.

– Греховные! – пробасил дьякон.

– Грех гнойный, грех, грех! – запричитала Агафья, плюясь едой.

– Необязательно, – глубокомысленно возразил астролог.

– Граф, мне не совсем ясен ваш тезис, – проговорил Гарин. – Почему вы против единой общественной морали?