Долг, честь, мужество

Когда «Волга» остановилась, Генка бросил шоферу на колени пятерку и почти бегом направился к подъезду. По мере того, как он подходил к двери, шаги его все замедлялись. Наконец он совсем остановился и зашарил по карманам. В руке оказалась пачка денег. Две десятирублевки Генка сунул в нагрудный карман, остальные зажал в кулаке, повернулся и зашагал к магазину. Там его обступили сизоносые завсегдатаи, предлагавшие «строить». Маркин молча отошел от прилавка, выбил чек, взял несколько бутылок водки, закуску, сигарет и пригласил всю компанию с собой.

Выпивали во дворе. Опрокидывая стакан, каждый желал хорошему человеку здоровья и хвалил его за доброе сердце, а один пьяница даже прослезился и полез целоваться.

Генка оттолкнул его и дал ломоть колбасы:

— На-ка лучше закуси! А мне некогда с тобой рассусоливаться.

— Уезжаете куда или с прибытием, молодой человек? — спросил пьяница.

— В командировку посылают, — вздохнул Маркин.

— Надолго?

— Года на три наверняка, — в раздумье ответил Генка, потом выругался и бросил стакан на землю. — Будьте здоровы, прощайте!

Алкоголики загалдели ему вслед.

Генка шел в Управление милиции и представлял себя уже в исправительно-трудовой колонии, где на арке за вахтой висит знакомый плакат: «Позор вернувшимся повторно!» Он мысленно прошел под арку, обернулся, и опять перед его глазами предстал лозунг: «На свободу — с чистой совестью!» А потом все замелькало, как в детском калейдоскопе: зона, барак, работа в мастерских, игра в карты, проверки...

Маркин остановился у небольшого скверика, закурил, жадно затягиваясь, и облокотился на изгородь. Его лихорадило. Попытался идти, но ноги были как ватные. К нему подошла какая-то старушка, заглянула в лицо:

— Что, плохо, касатик?

Маркин разогнулся, далеко выплюнул окурок и сверкнул глазами.

— Это мне-то плохо, бабуся? Ошибаешься!

Он сорвался с места и почти бегом бросился прочь, ругая себя: «Болван, надумал садиться за решетку. Да за какие такие коврижки? Я сяду, а Аким с Настасьей на свободе? Нет, надо сначала их заложить, чтобы на свободу — с чистой совестью. А я пока погуляю...»

Ночевал Генка дома, а утром уехал на дачу к Элле Викентьевне. Муж ее был в долгосрочной командировке, и Генка чувствовал себя здесь полновластным хозяином, только с той разницей, что любовница просила его не попадаться соседям на глаза. Генка того и хотел: зачем нужны лишние свидетели?

Элла Викентьевна иногда отлучалась за покупками, и преступник оставался один. Он отыскал, где лежат драгоценности, деньги, прикинул, что взять. Это можно было сделать в любую минуту, но Маркин тянул время. Ему доставляло удовольствие общество этой красивой взбалмошной женщины. Льстило, что такая видная особа уделяет его персоне столько внимания и потакает всем его капризам. А Элле Викентьевне нравилась грубая, доходившая до цинизма «любовь» Николая. Ради нее она шла на все. Иначе не появились бы у Маркина ее фотографии в костюме Евы, которые он сделал по совету Овеченского.

...В этот день Генка наконец решил провести «операцию». Аким Акимович в последнее время был не в духе, наседал на него:

— И долго ты еще намерен шуры-муры разводить? Пора кончать!

Недавно он передал Генке записку, отпечатанную на пишущей машинке, со словами: «Оставь ей на память».

Элла Викентьевна ждала Николая до половины двенадцатого. Она то и дело выходила на крыльцо и, приставив ладонь козырьком ко лбу, долго и пристально смотрела на дорогу. Устав от ожидания, она подумала: «Наверное, родители задержали», — и решила съездить в город. Но сначала надо было переодеться и взять деньги. Элла Викентьевна достала из шкафа малахитовую шкатулку, открыла крышку и побледнела: денег не было. Тут ей бросилось в глаза, что дверца небольшого металлического ящика, в котором хранились драгоценности, открыта настежь. Женщина медленно опустилась на толстый ковер и забилась в рыданиях.

До сумерек Элла Викентьевна пролежала на ковре, скорчившись. Потом с трудом поднялась и, ненароком взглянув в зеркало, отшатнулась: на нее смотрела подурневшая женщина с серым, осунувшимся лицом.

— Неужели он?.. — запекшимися губами прошептала Элла Викентьевна. — А может быть, здесь были воры? Нет, он, он! — и снова зарыдала.

Наконец, будто на что-то решившись, Элла Викентьевна выпрямилась, включила торшер и тут увидела на столе клочок бумаги. Он резко выделялся на темно-бордовой бархатной скатерти. Буквы машинописного текста заплясали перед глазами: «Не думай поднимать шум. Надеюсь, ты не забыла, какие твои карточки есть у меня. Покажу я их твоему старикашке или пошлю к нему на работу — ты представляешь, что будет? Да и не только мужу, всем соседям и по даче, и по Москве разошлю. Разумеешь? А кроме всего, за любовь надо платить. Ты не догадалась, так я сам позаимствовал. У тебя не убудет».