Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

Несмотря на мой оптимизм по поводу перспектив секретных переговоров с правительством, это было трудное время. Меня навестила Винни, и я узнал, что наш дом номер 8115 в Орландо-Уэст, в котором мы поженились и который я всегда считал своим настоящим родным домом, сгорел в результате его умышленного поджога. Мы потеряли бесценные семейные реликвии, письма, фотографии, сувениры, даже кусок свадебного торта, который Винни приберегала для моего освобождения. Я всегда мечтал о том, что когда-нибудь, выйдя из тюрьмы, смогу вернуться в прошлое, просматривая эти фотографии и письма, а теперь они пропали. Тюрьма лишила меня свободы, но не воспоминаний, а сейчас, как я понял, недруги освободительного движения пытались лишить меня даже этого.

Я также страдал от сильного кашля, от которого никак не мог избавиться, и часто чувствовал себя слишком слабым, чтобы заниматься спортом. Я продолжал жаловаться на сырость в своей камере, но тюремная администрация не предпринимала ничего в этом направлении. Однажды во время встречи в зоне для свиданий со своим адвокатом Исмаилом Айобом я почувствовал себя плохо, и меня вырвало. Меня отвели обратно в камеру, меня осмотрел тюремный врач, и вскоре я почувствовал себя лучше. Однако спустя несколько дней, когда я после ужина находился в своей камере, ко мне пришли надзиратели с врачом. Тот бегло осмотрел меня, а потом один из надзирателей велел мне одеться, сказав: «Мы везем вас в Кейптаун в больницу». Мне выделили усиленную охрану: я ехал в колонне полицейских и военных автомобилей в сопровождении по меньшей мере дюжины надзирателей.

Меня доставили в больницу «Тигерберг», расположенную на территории Стелленбосского университета, в зеленом районе Кейптауна, где проживали состоятельные белые. Как я узнал позже, тюремная администрация отказалась непосредственно от университетской больницы и выбрала смежное медицинское учреждение, рассчитывая на то, что здесь я привлеку меньше внимания тех, кто сочувствовал нашему освободительному движению. Надзиратели вошли в здание больницы первыми и вывели всех из проходной зоны, регистратуры и зоны приема больных. Затем меня сопроводили на этаж, который также был полностью освобожден от посетителей. В коридоре стояло более дюжины вооруженных охранников.

Меня осмотрел молодой, дружелюбно настроенный ко мне врач, который являлся профессором медицинского колледжа при Стелленбосском университете. Он обследовал мое горло, постучал мне по груди, взял несколько анализов – и объявил, что я, скорее всего, здоров. «С вами все в порядке, – сказал он с улыбкой. – Уже завтра мы сможем отпустить вас». Мне очень не хотелось, чтобы что-то отвлекало от моих переговоров с правительством, поэтому я был доволен диагнозом.

После осмотра врач поинтересовался, не хочу ли я чая. Я согласился, и через несколько минут вошла с подносом высокая молодая медсестра, представительница цветного населения. Присутствие целой толпы вооруженных охранников и надзиратели так перепугало ее, что она уронила поднос на мою кровать, пролив чай, а затем стремительно выбежала прочь.

Я провел ночь в пустой палате под усиленной охраной. На следующее утро первым делом, еще до завтрака, меня навестил заведующий отделением внутренних болезней в больнице «Тигерберг». Это был пожилой серьезный врач, менее склонный жеманничать перед больными, чем сердечный молодой доктор прошлой ночью. Без всяких предисловий он грубо постучал меня по груди, а затем хрипло сказал: «У вас в легких жидкость». Я ответил ему, что предыдущий врач сделал мне анализы и определил, что со мной все в порядке. С легким раздражением заведующий отделением сказал: «Мандела, посмотри на свою грудь», – и показал, что одна сторона моей груди была, на самом деле, больше другой, поэтому наверняка заполнена жидкостью.

Он попросил медсестру принести ему шприц, без всяких церемоний воткнул его мне в грудь и вытянул наружу какую-то коричневатую жидкость.

– Вы уже завтракали? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Очень хорошо, – обрадовался он, – тогда мы немедленно везем вас в операционную.

Он объяснил мне, что у меня в легких очень много жидкости, поэтому он хотел бы откачать ее прямо сейчас.

В операционной мне дали наркоз, и после этого я помнил лишь, как проснулся в палате в присутствии заведующего отделением. Я был слаб, но смог, сосредоточившись, понять, что он сообщил мне: он удалил из моих легких два литра жидкости, и когда провели ее анализ, то обнаружили в ней микроб туберкулеза. Он подчеркнул, что болезнь была в самом ранней стадии и что микробы пока еще не повредили легкие. По его словам, если для излечения туберкулеза, находящегося в активной стадии, обычно требуется шесть месяцев, то в моем случае уже через два месяца мне должно быть лучше. Врач согласился с тем, что, вероятно, причиной моей болезни стала сырая камера.