Долой стыд

Герман в те годы прибился к обществу «Память» и, окончательно изгнанный из приличных домов и мест, приходил ко мне на работу хорохориться. Почему я его не гнал? У меня, в отличие от этих надутых прюдством пустосвятов, имелись основания гнать взашей. Что же, мне просто нравилось расчёсывать болячку? Смотреть на человека, чья болтовня — скорее всего, злонамеренная — привела к катастрофе, и не быть в состоянии хотя бы ударить по этому испитому лицу? (Вот бы он удивился. Я уверен, он уже не помнил, что натворил, или помнил какого-то другого себя, придуманного, отважного.)

Герман не был бы Германом, если бы и новых друзей не умудрился раздразнить. Не знаю, что помнят о «Памяти» сейчас, но тогда это был ужаснейший жупел, и обладай они сотой частью той адовой мощи, которую им приписывали, у нашего триколора были бы другие цвета... многое было бы другим.

Ах, да вам-то что я рассказываю! Может быть, и общество «Память», наряду с хиппи, экологами и — кто знает? — некрореалистами, было выдумкой и детищем КГБ? Готов поверить во что угодно.

Так вот, новые друзья поставили Герману в вину — да, да, уже можно смеяться — всё те же его иллюминатские штудии. Они, вы понимаете, брали жидомасонство в широком смысле, опуская не идущие к делу частности. Частности всегда действуют угнетающе на людей, привычных рисовать малярной кистью.

Герману сказали, что он излишне погрузился в предмет, Герман ответил, что нужно знать оружие врага и уметь им пользоваться, и чем ходить с топорами на комаров, не лучше ли привести в порядок подвалы. (Он не дошёл до того, чтобы в желании порядка начать с себя.) И пошло-поехало.

Я сказал, что Герман начал болтать, — но что он мог выболтать, его никто не брал в наперсники. Я не делился с ним ничем, и, уж конечно, тот молодой человек не делился тоже. Иногда люди, у которых есть сильный стимул, просто догадываются. Ревнивые женщины, например. Герман был отвергнут, оскорблён, каким-то обострившимся чутьём он проник — вы ещё не изжили ваш материализм, товарищ майор? — в мечты и планы того молодого человека. Я не хочу сказать, что он в них оказался, но довольно ясно увидел, в чём они состоят, извратив, разумеется, и на свой манер приукрасив.

(Общество «Память»! Одно и то же случается раз за разом: движения, глубинно созвучные настроению широких масс, от «Союза Михаила Архангела» до «Памяти», не находят в массах никакой активной поддержки, оставаясь политическими маргиналами. Ну? Отчего бы? Под знамёна «Демократического союза» встали все наличные демократы, на призыв Дмитрия Васильева откликнулся хорошо если один из ста тысяч — и на вид и те и другие были жалкой горсткой. Не оцениваю размеров молчаливого сочувствия.

Дмитрия Васильева я видел раз в жизни, на его выступлении в ЛГУ в 1988 или 87-м году, и подумал тогда, что он подражает Пуришкевичу, хотя вряд ли, думаю я теперь, он знал, кто такой Пуришкевич, — он не производил впечатления образованного человека.

Зал в главном корпусе был полон, и среди публики были люди, которым лозунг «самодержавие, православие, отечество» не казался фашистским, но Васильев пришёл в университет с речами и манерами, имевшими бы успех разве что в восьмом классе средней школы, и вызвал предубеждение не как потенциальный фашист, а клоун. Он пронёсся, в толпе крепкоплечих клевретов, по проходу к сцене, сорвал парик и тёмные очки и крикнул: «Вот каким путём пробиваются к трибуне русские патриоты во времена демократии!» Зал обомлел. Русским патриотам, конечно, предоставляли трибуну не везде и с большой неохотой, но никому не приходило в голову, что из этого можно устроить цирк.

Похоронил он себя, обрушившись на кефир. Старенький профессор математики, попутно борец с рок-музыкой и порнографией, как раз в это время разоблачил в кефире средство спланированной алкоголизации народа, от детского сада до богадельни, — и Васильев всё это повторил, с действительно незаурядными ораторским даром и пылом, перед университетскими преподавателями и студентами. Скорее всего, думаю я теперь, не так уж ему были нужны сторонники в университете. Он пришёл не убеждать, а показать себя.)

А Герман, значит, начал болтать.

И поскольку — какую бы отсебятину ни нёс — главное он почувствовал верно, его услышали. К ноябрю восемьдесят шестого всё было кончено.

(Кстати уж о Пуришкевиче. «Несостоявшийся Ленин справа»; человек, запутанный в по крайней мере двух политических убийствах; которого после его скандальных реплик и выходок охрана Таврического дворца на плечах выносила из зала заседаний Государственной думы; поддержавший предательскую речь Милюкова в ноябре 1916-го; полуукраинец, полуполяк, рьяный русский патриот — на таком фоне меркнет, безусловно, Васильевский кефир. Но кто из нас подозревал о существовании этого фона.)