Долой стыд

Герман, болтун. Я ни разу не припёр его к стене, не поинтересовался, нет ли у него, например, сожалений, есть ли у него совесть, — собственно говоря, мы оба делали вид, будто ничего не произошло, и не было между нами никаких покаяний и исповедей. Даже о том доносе я могу говорить только как о гипотетическом: был донос, не было? Почему же я вас-то не спросил, товарищ майор?

(Дмитрий Васильев! Пуришкевич! Эк меня сегодня уносит, старого дурака. Меня уносит океан... в глазах туман, в ушах тимпан... Если в чём и было в восемьдесят девятом году единодушие, так это в уверенности, что мы тем не чета и не ровня. Те-то рабочие, профессоры и генералы были ого-го! Даже Пуришкевич, одиозная личность и протофашист, был ого-го в сравнении с худосочными его нынешними подражателями. Именно тогда вошло в оборот столь всем полюбившееся слово «генофонд», предполагающее, что мы все — плоды отрицательной селекции, взошедшие дичками, сорняками, Божьим попущением, позор отечества. Мы ощутили себя вдвойне ущербными: перед Западом и перед собственным прошлым. О, в годы перестройки никто не гордился полётами в космос! Оплакивали гибель царской семьи, ленинской гвардии, Аральского моря, северных деревень и солдат в Афганистане — к концу восьмидесятых накопилось, о чём поплакать, — и, озираясь, не находили гирь уравновешивающих. Что, смотреть нужно было получше?)

Осознанно или нет, Герман меня изводил. Внешне я был на подъёме — столько открылось возможностей, и уже хлынул вал публикаций, поехали иностранцы, цензура, казавшаяся бетоном, гранитом, истаяла, как паутина, развеялась на ветру; всегда в гуще, всегда при деле — ему это, надо думать, казалось несправедливым. Я вышел из истории без потерь, если не считать разбитого сердца — а кто в России поверит в разбитое сердце, если человек трезво улыбчив и корректно одет.

(Ещё два слова, с вашего позволения, о Пуришкевиче. Уж этот-то шёл полным аллюром. Когда на заседаниях Думы ему кричали «позор!», отвечал: «Позор вам, а не мне» — и, названный хулиганом, отругивался: «Молчи, мерзавец» и «Тебя мало по морде били». Мог появиться на трибуне с полицейским свистком, мог — с красной гвоздикой в ширинке. Для Милюкова он клоун (позже добавился эпитет «трагический»), для Шульгина — гаер и озорник, для Розанова — «смесь Бобчинского с Поприщиным и — ни малейшего эгоизма», для газет — бесценный предмет издёвок, для широкой публики — самый популярный человек в Думе, тот, без которого «будет скучно», для нас — убийца Распутина, для самого себя — «Я — Пуришкевич!», для историков — реальный политик, ловкий, наглый и беззастенчивый.

Фотография не даёт о нём представления: правильные черты и живой взгляд. Мемуаристы рисуют его лысым, вертлявым и истеричным, со звонким тенорком и рыжей бородкой. Розанов называет его «белобрысым». Не удивительны ли, кстати говоря, эти вечные расхождения очевидцев, описывающих цвет глаз и волос? Мемуары, допустим, пишутся по памяти, слабой, зловредной или избирательной, но есть ведь дневники, письма, фельетоны с пылу с жару: это что, мы настолько ненаблюдательны? Или рассудок не советуется с глазами, когда мы смотрим на человека, первое впечатление о котором уже было составлено, неважно, что впопыхах и при плохом освещении.)

Герман меня, значит, изводил, но и сам попал в неловкое положение, что для него, впрочем, было привычно. В эти годы, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый, девяностый, «Память», перестав быть обществом и став фронтом, мгновенно обнажившим слабость флангов, неуправляемо дробилась, руководители и харизматичные запевалы перессорились, таким, как Герман, приходилось еженедельно определяться: сектант ты? ортодокс? в чём она, ортодоксия? Он от этого лез на стену.

(Но как — «неуправляемо»? Через какое-то время то, что осталось от Пятого управления, прямо приписало себе эту заслугу. «Память» развалил КГБ! Сперва создали, потом развалили. Логично.)

Провокация Норинского в восемьдесят восьмом подвела черту: дальше мог быть только гиньоль. Помните Норинского? Эти его записки-угрозы якобы от имени боевиков «Памяти», рассылаемые по редакциям либеральных журналов? Одну даже Дмитрию Сергеевичу Лихачёву послал! После Норинский говорил, что таким образом бил тревогу, пытался привлечь к проблеме внимание. Хочу заметить, что до этого «Памяти» никто не боялся, а после этого — никто не принимал всерьёз. Ловко сделано.

А Дмитрий Васильев скомпрометировал себя настолько, что в девяносто пятом проиграл на выборах в Думу не кому-нибудь, а правозащитнику Ковалёву.