Дом на солнечной улице

Дом на Солнечной улице превратился в поле битвы. Национальное радио передавало новости об операции «Хейбар» с рассвета до заката, и спокойствие, заполняющее углы дома, разбивалось пронзительными звуками военного марша. Когда мы узнали, где находится Реза, война стала казаться ближе, будто она шла в саду ака-джуна. Никогда прежде я не обращала внимания на войну. Война была трагическим злосчастьем, которое обрушилось на мир вдалеке от меня. Но когда я услышала слова Резы, в голове у меня застрял образ его, ведущего моторную лодку в попытке сбежать от пулеметного огня. Я слышала, что иракские вертолеты летели над самой землей и расстреливали иранских солдат, будто косили камыши на болоте. Перед глазами стояла картина, как солдаты падают в окопы, истекая кровью в руках товарищей и шепча прощальные слова. Национальное телевидение не стеснялось показывать ужасы войны, чтобы подначить молодых людей записаться на фронт. Восьмичасовые новости заканчивались одной и той же же печальной народной мелодией, которую я слышала много раз, элегией, которую исполняла солистка с южно-иранским акцентом. Раньше я обращала внимание только на начало песни, потому что она начиналась со странного, очень личного прозвища для маленьких мальчиков. «Мамади, ты не видел», – я знала из песни только эти слова. Но война теперь казалась близкой, и другие строки раскрыли мне свое значение:

Мамади, ты не видел,
Как освободили город.
Кровь твоих товарищей
Наконец принесла плоды.
О, где же генерал-майор Джехан Ара?
О, где же сияющий свет наших глаз?
После твоего ухода поникли цветы,
Засохли пальмы нашего города.
Мамади, ты не видел,
Твои доспехи останутся в наших руках,
Твое имя в нашей памяти.

Битва за болота

И, обнажив меч, бросился на них. И сто всадников бросились вместе с ним, и франки встретили их с сердцами крепче камня, и люди столкнулись с людьми, и храбрецы напали на храбрецов, и завязался тесный бой и жестокая стычка, и велик был ужас, и прекратились слова и разговоры. И они бились и сражались, и разили мечами, пока день не повернул на закат и не приблизилась темная ночь.

«Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане и его сыне Шарр-Кане, и другом сыне Дау-аль Макане, и о случившихся с ними чудесах и диковинах»

Мы не получали вестей от Резы до самого Новруза. Близились экзамены второго триместра, и мы с Мар-Мар готовились к ним дома. Однажды утром я читала книгу по географии, когда в холле зазвонил телефон. Мар-Мар взяла трубку, и не представившийся мужчина попросил ака-джуна. Азра выскочила из кухни и забрала телефон у Мар-Мар. Через несколько секунд «да» и «нет» Азра ударила себя в грудь кулаком и согнулась, цепляясь за перила лестницы.

– Он мертв? – завыла она. – Скажи правду, ты пытаешься меня подготовить?

Мы с Мар-Мар с беспокойством и удивлением переглянулись.

– Какая больница? – спросила Азра. – Где он? – Едва повесив трубку, она закричала в сторону второго этажа: – Настаран! Реза ранен. Бачам-о авордан бимарестан![24] Госпиталь Мустафы Хомейни, нужно ехать сейчас же, – сказала она со слезами. Она оттолкнулась дрожащими руками от перил, чтобы выпрямить спину, и, бормоча имя Резы, поплелась в прихожую.

Я бросилась в спальню за спрятанным где-то в шкафу платком. Было слышно, как мама́н обсуждает с Настаран, как добраться до больницы. Мама́н тоже должна была ехать, потому что единственная из женщин умела водить. Они сказали, что мы с Мар-Мар должны остаться, чтобы присматривать за детьми, но я не хотела сидеть дома. Я хотела узнать, что случилось с Резой и как он был ранен. Его отвезли в больницу рядом с моей школой. Мустафа Хомейни был военным госпиталем в Тегеране, хорошо оборудованным для лечения раненых солдат. Я попыталась придумать причину поехать с ними – сказала мама́н, что оставила в ящике в школе заметки по географии и домашнее задание (что было правдой), а они нужны мне для экзаменов. Я сказала, что мне очень повезло, что они ехали в ту сторону, иначе пришлось бы просить баба́ отвезти меня вечером.

Мама́н прищурилась, услышав мой рассказ.

– Тебя могут не пустить в больницу, – сказала она. – Я не знаю, какие у них правила относительно посещения детьми.

– Я больше не ребенок, мама́н, – сказала я. – Мне будет двенадцать через две недели.