Дом на солнечной улице

Ширин почувствовала мое сомнение. Она отняла свои руки и отошла, чтобы вновь разложить трафареты на своем столе. Она закрыла книгу каллиграфии и прижала ее к груди.

– Тебе нужно сделать первый шаг, Можи, – сказала она. – Дорога к горе Каф трудна и полна препятствий. Помнишь первую из семи долин на пути к Симургу?

Мои глаза не отрывались от ряда синих чернил. Я помнила: Долина Поиска. Все началось с распутного желания. Она стояла у моего плеча, будто посланный Богом ангел с прижатой к груди книгой, и ожидала, когда я начну поиск. Я подняла подбородок и взглянула в ее глаза. Какая тайна лежала в золотых искорках, что я никогда не могла ей отказать? Я кивнула и сдалась в полном молчании.

Она схватила миску с хной с прикроватной тумбочки и оставила на ее месте книгу по каллиграфии. Из шкафа она достала деревянную коробку с принадлежностями для татуировки хной. Она развернула хлопковый фартук, сверху донизу покрытый янтарными пятнами, и завязала его у шеи и талии. Сильными отмеренными движениями она замешала хну в гладкую пасту и перелила ее в плотный пластиковый пакет с обрезанным уголком.

– Не спустишь кофту, пока я намочу полотенце?

Самым трудным было обнажиться перед ней. Я расстегнула верхние пуговки на блузке, вытащила руки из рукавов и спустила ее до самой груди, удерживая ткань на месте прижатыми к бокам руками. Кроме тех раз, когда мама́н отмывала мою кожу в ванной, я никогда никому не показывала столько кожи – и уж точно не после возвращения в Иран. Я никогда не могла понять, как переступила через стыд в спальне Ширин и позволила ей смотреть на мою голую кожу. Она собрала мои кудри в пучок на макушке, чтобы пряди не падали на грудь.

– Готова? – прошептала она мне на ухо.

Я кивнула. Я чувствовала ее ледяные пальцы через трафарет, когда она прижала ладонь к моей груди, чтобы удержать бумагу на месте. Я не знаю, чувствовала ли она биение моего сердца. Каждую минуту я ждала, что она скажет:

– Что не так, птичка? Успокойся.

Но она ничего не говорила и наносила хну в полнейшем молчании. Я боролась со стыдом, и мои соски затвердели, когда ее ладони и запястья касались моей груди. К моему крайнему удивлению, я не хотела, чтобы она прекращала. Мне нравились эти легкие случайные касания. Несмотря на ее слова, я не чувствовала холода, когда хна засыхала. Везде, где она наносила пасту, кожа горела, будто она прижигала ее утюгом.

Через полчаса она дала мне зеркальце, чтобы изучить птицу. Части тела удода проявлялись одно за другим, когда она смывала засохшие кусочки хны влажным полотенцем. Он отважно и бойко сидел на моей груди. Слово «Бисмилля» на его клюве было нанесено прямо над моим сердцем. Я была готова ступить в Долину Поиска. Я была отмечена, чтобы стать солдатом Аллаха.

Наши одежды из перьев

И когда Джаншах узнал, что вышел приказ строить дворец, он велел строителям принести столб из белого мрамора и просверлить его, и выдолбить, и придать ему вид сундука. И они это сделали, и тогда Джаншах взял одежду Ситт Шамсы, в которой она летала, и положил ее в этот столб, а столб зарыл в фундамент дворца и велел строителям построить на них своды, на которых стоял дворец.

«Рассказ о Джаншахе»

По пути домой я старалась не привлекать внимание сидящей за рулем мамы. Время от времени я наклоняла голову и заглядывала под блузку. Мне хотелось удостовериться, что птица все еще сидит на моей груди. Мне были видны только ее зад и хвост. Чтобы увидеть клюв, мне надо было вернуться домой и пойти в ванную комнату. В доме на Солнечной улице множество зеркал разных геометрических форм украшали стены, но зеркало в полный рост было в гардеробной возле ванны.

Когда мы припарковались в саду, я сказала мама́н, что хочу принять ванну. Никогда до той пятницы я не размышляла о логистике этого мероприятия. Помню, что тогда я мылась в душе дважды в неделю – в пятницу и когда-нибудь на неделе, иногда с Мар-Мар, иногда одна и изредка с мамой. Принятие ванны было в жизни персидской женщины строгим, болезненным ритуалом, который мы должны были освоить, прежде чем она разрешила бы нам принимать ванну самостоятельно. Она не считала нас достаточно чистыми, пока темно-серые катышки мертвой кожи не росли в размере по мере того, как она скребла нас грубой вязаной мочалкой, измазанной белыми шариками сефидаба. Потом она вымачивала нас в ванне, полной воды с крахмалом, чтобы успокоить ободранную кожу. Она много раз наблюдала, как я принимаю ванну, прежде чем признать мое мытье достаточным, чтобы разрешить мне делать это без надзора.