Дом, забытый временем

Проглотив очередную порцию новостей о коррупции, продажных чиновниках, изнасилованиях, убийствах, погромах и погоде, он переходит к книжным обзорам. «Джорнал» отводит им целую страницу. Новый роман Набокова, еще одна трилогия Барта. В рамочке в центре страницы — короткая юмореска о Марке Твене. С тех пор, как в «Джорнал» появился литературный отдел, вышло уже около тысячи таких анекдотов в рамочке, и почти половина из них — про одного и того же писателя. Большинство этих баек Лоури прочитывает, но сейчас после первой же фразы с отвращением перелистывает страницу.

.. «Твенофилия» — этот термин придумал ваш покорный слуга — чрезвычайно распространена среди современных обезьян. По иронии, Сэмюэлем Клеменсом больше всего восхищаются те, кто никогда его не читал. Да и те, кто читал, восторгаются не собственно книгами, а тем пафосом, который развел вокруг него еще один американский литератор более поздней генерации. Ненадолго оторвавшись от кампании по борьбе с собственной импотенцией, которую проводил посредством своих сочинений, он объявил «Приключения Гекльберри Финна» лучшей книгой Америки[23]. Разумеется, Режим Сарна зарезервировал для Твена/Кле-менса определенную нишу в стене литературной славы, но эта ниша располагается гораздо ниже, чем ниша Набокова и еще одного-двух великих авторов двадцатого столетия, чахнувших в лохматой троглодитской тени. Да и вообще, будущей памятью о себе Клеменс обязан скорее ностальгии, чем истинной литературной значимости.

Я и сам живу в этой мрачной тени и часто задумываюсь, что Трибунал Квадрипартитов мог бы назначить мне куда более суровое наказание. Вместо того чтобы помещать Блокировку Творчества между личным бессознательным и эн-допсихической сферой, они могли бы сохранить тот огонь, что пылал во мне там, в моем времени. И я бы писал здесь с той же одержимостью, что и там — исключительно для того, чтобы видеть, как золото, выплавленное и выкованное мною с такой отчаянной страстью, тускнеет на задворках этого сияющего отполированного надгробья…

К вою соседского бульдозера добавляется подвывание десятка других газонокосилок. Фон им создают вопли детей, празднующих воскресное утро велосипедными гонками по кварталу. Лоури тихо чертыхается, кладет газету на столик. В дверях кухни появляется Нора и выглядывает из водопада темных волос.

— Мама с папой вот-вот приедут, Вик. Наверное, тебе пора одеться?

Лоури идет наверх, принимает душ, бреется, поправляет профессорские усики. Надевает чистые летние слаксы и свежую сорочку с коротким рукавом. Когда родители Норы в своем «империале» сворачивают к дому, он как раз завязывает шнурки и слушает, как она приветствует их с крыльца. Но Лоури не спешит спускаться вниз. Он пересекает холл второго этажа, входит в свой кабинет и садится за стол. Сцена 4.

На столе нет ничего, кроме телефонного аппарата и пепельницы. Под столом, в нескольких сантиметрах от ноги Лоури, стоит запыленная картонная коробка. В ней — с десяток записных книжек, исписанных аккуратным почерком с наклоном влево, пара блокнотов с тем же почерком, стопка машинописных страниц с заголовком «3984», два машинописных же черновика с тем же названием — один текст без правки, но совсем сырой, другой весь исчерканный, с заметками на полях и исправлениями над строчками; слов в примечаниях и исправлениях гораздо больше, чем в самом напечатанном тексте. Чистового экземпляра нет.

Рядом с письменным столом на металлической подставке стоит переносная «Смит-Корона». Прозрачная крышка печатной машинки треснута в трех местах. Ее окутывает аура забвения — плотная, хоть ножом режь.

Лоури смотрит на машинку невидящим взглядом. Вся стена — от пола до потолка — заполнена книжными полками. Лоури закуривает и выпускает дым на Эмму, Тома Джонса, Моль Фландерс, на Бекки Шарп, Джейн Эйр и лорда Джима…