Дома моей души

Но нас это совсем не интересует. Просто моя память, утаивающая от меня до сих пор многие важные события моей жизни, а может быть, отправившая уже эти события в небытие, не захотела закрыть пеленой беспамятства этот день, и я его помню. Так, как-будто вижу его в кино про себя.

Нас с братом ограда совсем не интересует. Рядом со входами в этот ботанический сад, с обеих сторон стоят киоски-будочки … с мороженым.

К ним тянется очередь из мам с ребятишками. Всё кругом вертится и жужжит. Палит августовское солнце, руки слиплись от сладкого черемухового сока, и на них налипла пыль от трамвая. Очередь тянется как огромная высоченная анаконда, колыхаясь, и вспухая, в тех местах, где ребятня, устав, начинает ныть и канючить. Мы с братом стоим молча, цепляясь за мамку, за её подол, почти вися на ней и на нём. Мы устали, но в наших слипшихся и полурасплавленных мозгах даже и намека на мысль, чтобы закончить эти муки под палящим зноем и уйти, не возникает.

За оградой тень и прохлада. Мы её видим, но ощутить её невозможно.

Как-то мама купила нам с братом билеты в этот сад и велела идти туда, сесть под деревом и ждать её. Войдя в спасительную, шумящую прохладу, мы не смогли пройти и нескольких метров, как прилипли к ограде, наблюдая за мамкой.

Душевные муки оказались неизмеримо сильнее палящего солнца и густого пыльно-знойного воздуха.

Расстояния между прутьями тоже были старинные, не рассчитанные на некультурное поведение юной поросли коммунизма. Мы просочились сквозь них наружу и оказались на кирпичной кладке основания ограды, нагретой почти, как печь. Покинуть же сад, за вход в который мамка купила билеты, не использовав их, мы не могли. Я не помню, сколько это стоило, но я не помню случая, чтобы мы посмели просто так выкинуть деньги на ветер.

Мы искренне понимали, что не осмотри мы сад, все мамкины деньги унесет ветер. А этого мы никак допустить не могли. Мы скакали по этой кирпичной сковороде, боясь покинуть наблюдательный пост и выпустить мамку из виду.

Сколько длилась эта экзекуция, я не помню, как не помню, как мы были спасены.

Я помню неизбывный вкус тающего нежнейшего мороженого, любовно слизываемого нами из нежнейшего вафельного стаканчика, бережно зажимаемого нами в одной руке и счастье, слизываемое нами из него с каждым движением нашего черного от черемухи языка. Счастье такое же бездонное, как палящее небо над нами и такое же долгое, как наш путь назад на пароход.

А если еще учесть, что во второй руке мы с братом держали по второму стаканчику этого чудесного продукта богов!

Мы шли, слизывая по очереди из обоих стаканчиков, боясь повредить их нежную твердь.

Бесподобный вкус которых являлся мощным заключительным аккордом нашего мороженого счастья.

Ела ли мороженое наша мамка, хотелось ли нам пить, что было вокруг?

Тогда для нас ничего вокруг не было, мы лишь еще и еще прокручивали в голове картину начала нашего счастья: мы у прилавка, изо всех сил тянемся на цыпочках к нему- нашему счастью, и тетя кладет нам из деревянной большой бочки мороженое, легко уминая его в стаканчике, чтобы больше влезло.

На пристани наша юная, усталая мамка замечает издержки наших парадных одеяний.

Видать, её нервы дают слабину, она лупит меня братовой курточкой. Мне не больно, но ужас охватывает меня от её слов, что платью моему пришел конец.

Наши губы, щеки, руки и еще многое чего в черемуховых пятнах, которые даже с рук еле смываются уже в рейсе через несколько дней.

Мамка ругает нас и плачет над тазиком с безвозвратно погибшим нашим «парадом».

Подлая память частенько держит меня перед этим слайдом воспоминаний. Моя мамка над тазом в постирочной. И мы пытающиеся тереть, что есть силы, вместе с ней.

Такого красивого, белого, шелкового платья у меня никогда больше не было. Было из штапеля, маркизета, но почему-то я никогда не хотела платья из шелка.

Мы по-прежнему каждый рейс ходили есть мороженое. Но уже никогда я больше не вытирала руки о свою одежду, какие бы липкие они не были.

Бумажные салфетки? О чём Вы?

А мама никогда больше не покупала нам билеты в Ботанический сад.

По времени же мы успевали что-то одно, либо в сад, либо мороженое.

Я никогда, нигде больше не ела такое мороженое. Я думаю, его просто нигде не могло быть.

Уже в средних классах, мы плавали с отцом без мамки.

Примчась на знакомое место встречи с чудом, мы обнаружили в знакомых киосках, у знакомых арок тех же теток, торгующих мороженым. Но … бочек не было, мороженое доставалось уже готовое из коробок, и было оно самого обычного вкуса, как везде. Больше, подъезжая к Томску, наше сердце не ёкало в предвкушении неземного вкуса.

И нам не хотелось бежать вприпрыжку за счастьем.

Подсознание подарило мне подарок, взамен утраченного чуда, и показало мне то, что запомнило оно, а не я.

Я вижу юную мать двух детей, спешащую с замурзанными детьми в одежде заляпанной черными пятнами и разводами, на которые осела пыль, и сияющие от великого счастья глаза этих двух мурзиков, с восторгом слизывающих божественный сок счастья детства.