Дома моей души

Петька катит тачку, не чуя под собой ног, я не посмела водрузиться на мешки. Ведь в одном из них лежал заветный кулек с конфетами:

– Васильна! Как без Вас ходить! И половину не дали бы, – радуется по взросло- детски Петька.

Мы сосём с Петькой конфеты, во рту становится сладко и радостно.

Ни одной конфеты я не помню, ни на вид, ни на вкус. Я помню ощущения, сладости, радости и полноты бытия и счастья.

Петька вертит тачку между машинами и кранами как заправский артельный. Мы долго пробираемся назад к нашему причалу.

И вот он причал. Причал-то наш, а нашего буксира нет. А стоит совсем другой, чужой и некрасивый.

Мы тормозим и начинаем вертеть головами. Я пугаюсь:

– Бабушка! А куда они ушли? Без нас!

Петька храбрится и степенным голосом вещает нам:

–Щас, найдём!

Тут подходит грузчик:

–Вы с буксира «Иван Кожедуб»? Они выгрузились, причал потребовался, и они пошли на грузовую эстакаду.

Петька храбрится:

–Ничего, Васильна! Домчимся!

Каким зрением я видела и запомнила этого, по-сути, еще мальчика, тащащего грубую деревянную тачку из тяжелых досок, на двух ржавых, скрипящих, не смазанных колесах. Колеса буксуют и не хотят перелазить через рельсы, паровозы свистят нам угрожающе. Мы уже втроем втаскиваем тачку со шпалы на шпалу. Но мы даже не понимаем, что мы устали.

Недаром говорят, своя ноша не тянет.

Мы предчувствуем, как удивим всех своей прытью и везением, и порадуем небывалым приварком.

Петьке еще предстоит путь назад. Бабке кашеварить для усталой команды ужин. А мне всё это записать в памяти моего сердца несмываемыми чернилами переживаний.

Впереди показалась мощная бетонная эстакада- причал. И где-то глубоко внизу рядом с ней качался на волнах наш буксир.

Качка, почти не заметная на обычных причалах, они были вровень с пароходами, проявлялась на этой ровной стене эстакады, как на проекторе.

В лучах закатного, хотя еще высокого солнца, наш буксир ходил вверх-вниз рядом с ровной гладью стены эстакады.

Внизу, на уровне буксирных палуб на эстакаде сделан приступочек, шириной на один кнехт22. Два кнехта, слева и справа, стояли на этом приступочке и между ними как раз помещался буксир.

Матросы набросили носовую и кормовую чалки на эти кнехты. И буксир качался на волнах, которые были здесь не убаюкивающими, а злыми. Волны злились, что их родные берега сковали бетоном и им не приласкаться друг к другу.

Невиновный буксир ходил на этих волнах вверх-вниз, стукаясь бортом о бетон. Ему тоже приходилось не сладко.

Увидев свой родной буксир и вкатив тачку наверх эстакады, мы враз почувствовали усталость. Но сейчас не до неё. Мы подходим к краю эстакады и кричим вниз. Вахтенный нас услышал, взобрался на вышку буксира и подал оттуда нам доску. Трап тащить очень тяжело на такую верхотуру.

Петька прилаживает доску, пока бабушка развязывает мешки. Наконец, Петька с вахтенным начинают переносить наши богатства на буксирную вышку. Парни ловко держат двумя руками коробку или пакет, или бутыль с маслом и идут по доске, как заправские жонглёры, балансируя грузом.

Доска прогибается под каждым их шагом, скрипит, начинает качаться и расходиться под их ногами волнами. Парни пробегают по доске друг за другом, давая ей немного успокоиться.

Наконец, из груза остались бабушка и я.

Я подхожу к доске, она еще колышется от бега парней. И я слышу, как она скрипит:

–Сброш-шу!

Я ору благим матом, боясь даже приблизиться к ней. Петька прилетел к нам на помощь. Он встал посреди доски и стал качаться на ней, как на качели. Доска подкидывала его, и он, то взлетал вверх, то доска уходила из-под его ног вниз. Это зрелище произвело совсем не тот эффект, на который рассчитывал Петька. От ужаса я готова была просто прыгнуть на буксир, чем встать на эту доску.

Моя бабка, видя это, подволокла меня, и через силу толкнула на неё. Я стояла на доске на самом краю эстакады. Невдалеке лежали штабелями огромные, длинные доски и брёвна.

Мне казалось, что они вот-вот начнут свой неумолимый раскат. Покатятся к краю эстакады и сметут меня в шалман 23. Внизу зияла пропасть. Чёрная, глубокая – шалман.

Там была тишина, и в ней вязли эти злые волны. Шалман даже им не давал шевелиться и тащил их на дно. Вода в шалмане была густая, вязкая, как в болоте и тянула всех и всё в себя.

Стоя наверху, на краю доски я чувствовала притяжение шалмана. Он манил и готов был принять любого без возврата.

Я сделала шажок, пытаясь не дышать и не шевелить ничем. Мне хотелось, чтобы ноги мои переставлялись сами собой, без моего участия совсем. Я шла над жутким шалманом и понимала, что одно неверное движение, и меня расплющит нашим буксиром об эту суровую эстакаду. А, если и не расплющит, то всё равно – спасенья не жди.

Шалман утащит меня под дно буксира без возврата вместе с моими драгоценными фантиками в кармане и моим богатством – зеркальцем, которое мне, как заядлой франтихе подарили матросы. Доска начала раскачиваться и пытаться спружинить, и подбросить меня над ней.

Я села на корточки, встала на колени и поползла, почти по-пластунски.