Домочадец

Далее следовали корявые упрёки по поводу моей замкнутости и нелюдимости. Элина полагала, что я не желаю добра своей несчастной матери, поскольку все мой интересы сосредоточены на себе самом и, в частности, на моих «абстракциях». Так она называла мои картины. Не упустила она возможности и оскорбить моих знакомых, которые, по её глубокому убеждению, все были тёмными личностями и плохо влияли на меня, отторгая от матери. Возражать ей было бессмысленно.

Тут начался быстрый танец, и все вновь собрались в центре комнаты. Судя по залихватским выкрикам и задирающимся под покровом темноты юбкам, это был пик, апогей танцевального вечера. Элина скакала, кривлялась и охала, Вальтер имитировал русские народные танцы. Кристина, тяжело дыша, не отставала от Элины. Моя мать окончательно раскрепостилась и норовила схватить Вальтера за галстук и руки, чтобы танцевать вместе с ним, но он не давался ей и, поглощённый своевольной интерпретацией русского сценического фольклора, безумно выкрикивал: «Водка! Кал-лашникофф! Кар-ра-шо!». И снова: «Водка! Кал-лашникофф! Кар-ра-шо!». Я стоял рядом с Вальтером и изображал полнейшую абракадабру.

Под конец песни потерявший ориентацию Вальтер налетел на Элину, и та врезалась в стол, снеся рукой графин с апельсиновым соком. Это происшествие вызвало всеобщий восторг. Вальтер бросился к Элине с извинениями. Она сидела на полу, дула на ушибленную руку и хохотала. Кристина с Анжелой тоже смеялись, вернее – посмеивались неуверенно и тихо.

В первом часу ночи Кристина вызвала такси, и вся четвёрка укатила в «Асторию», где остановился Вальтер. В коридоре он крепко обнял меня и поцеловал в затылок. Он обещал, что вскоре мы встретимся вновь и тогда серьёзно поговорим о жизни. В дверях он набросил длинное тёмно-зелёное пальто и набекрень нацепил пышную меховую шапку. Влекомый в чёрную бездну подъезда тремя неугомонными женщинами, он послал мне на прощанье воздушный поцелуй, натянул кожаные перчатки и побежал вниз по ступеням, наталкиваясь на своих вездесущих спутниц.

Утром я проснулся с тяжёлой головой. На задворках воображения ещё продолжались вчерашние пляски, но сами танцоры перешли в разряд мифических персонажей и из далёкого, почти придуманного мира гримасничали и дрыгались передо мной, тупо смотревшим сейчас в потолок, на котором, упёршись в пенопластовый плинтус, застыл тусклый луч февральского солнца.

Дома я был один. Следов вчерашнего психоза в зале почти не осталось благодаря усердию Кристины. Красный галстук Вальтера лежал на диване под тяжёлой норковой шубой, которую он подарил моей матери.

Итак, наше знакомство состоялось. Вальтер предстал передо мной скромным немецким гостем, быстро освоившимся в русской среде. Со мной он общался на равных. Близость к моей матери заставила меня взглянуть на него как на потенциального, хотя и очень далёкого, родственника. Его вчерашние заигрывания с Анжелой, как, впрочем, и её – с ним, наводили на совершенно ясные мысли по поводу их взаимных устремлений. Возникал лишь вопрос относительно искренности этих порывов, но это меня уже не касалось.

Через две недели я получил от Вальтера письмо. Он бурно приветствовал меня и сожалел, что наше общение получилось столь кратким и спонтанным. Вальтер писал, что будущим летом наше знакомство обязательно перерастёт в длительную дружбу, если я приму его приглашение и приеду в его дом под Калининградом.

В моём понимании этот дом, до войны принадлежавший его родителям, был для Вальтера форпостом, важным стратегическим местом, откуда перед ним открывалась вся Россия, с которой он собирался вступить в деловые отношения. Это были мои догадки. А пока я точно знал только то, что Вальтер предлагал мне провести в его доме летние каникулы. Он с восторгом писал о море, до которого от дома было каких-то двести метров, рассказывал о прекрасной природе, столетних соснах, чистом морском воздухе, живописал уют своего отреставрированного жилища. В завершении письма он выражал надежду на скорую встречу и просил принять его приглашение. В конверте я нашёл две фотографии с видами Балтийского моря и дюн.

В начале марта моя мать уехала в Германию с очередной тургруппой. Она должна была вернуться через десять дней. В срок она возвращалась нечасто, потому и через две недели после её отъезда я не стал звонить ей на работу. Я был уверен, что вскоре она приедет. На семнадцатый день её отсутствия я получил международную телеграмму от Вальтера. Он извещал меня, что прилетает на два дня из Стокгольма, и просил встретить в аэропорту. В дополнение к телеграмме он прислал экспресс-почтой фотографию, на которой он и моя мать, взявшись за руки, стоят у входа в Исаакиевский собор. Никаких комментариев к фотоснимку не было, скорее он являлся напоминанием о теме предстоящего разговора и в меньшей степени – подсказкой для идентификации личности Шмитца в аэропорту. Вальтер всё-таки опасался (и не без оснований), что наша с ним хмельная встреча не отложила во мне его чёткого образа.