Домочадец

– Этот славный юноша и есть ваш долгожданный гость? – спросил он Вальтера и протянул мне свою узкую костистую ладонь. Жёлтое вытянутое лицо со впалыми скулами попало в поле действия двух клубных прожекторов, установленных над входом, и в световом эллипсе, выхватившем Константинова по пояс из темноты, я разглядел его рыбьи навыкате глаза, запрятанные под матовые круглые стёкла очков. Его густые чёрные брови образовывали два трагических полукружья над бликующими очками, на лоб в глубоких продольных бороздках по-школьному ниспадали редкие рыжеватые волосы.

– Ах, да! Забыл представить. Это и есть мой юный друг, – подскочил ко мне Вальтер.

– Насколько мне известно, вы обитаете здесь полтора месяца, а я, представьте себе, вижу вас впервые, – с напускным недоумением проронил Константинов. – Но всё равно премного рад нашему знакомству. Я слышал, вы занимаетесь живописью. И довольно успешно.

– Не мне об этом судить, – пробурчал я себе под нос и отвёл взгляд от пытливых, постоянно ищущих меня глаз Константинова.

– Ну уж не скромничайте. Предстоящая выставка в Германии – это, по-вашему, не успех? – Константинов продемонстрировал осведомлённость в планах Вальтера. – Это, мой дорогой, огромное счастье. Впрочем, вы осознаете это позже.

– Ну что ж, а теперь пойдём к нам, – предложил Вальтер.

Я первым устремился восвояси.

– Секунду, господа, – одёрнул нас Константинов, не взяв в расчёт переводчицу. – Дело в том, что сейчас должна подойти моя воспитанница. Она принимала участие в концерте… А вот, кстати, и она!..

Константинов махнул рукой одной из девушек, только что появившихся на улице:

– Нам всем по пути.

Я резко обернулся и увидел стремительно приближающуюся Стэллу. Она деловито поздоровалась с нами, и Вальтер поздравил её с успехом, любезно пожав протянутую руку.

Пошли. Вальтер и Константинов возглавляли нашу группу. Вездесущая Джулия семенила между ними, но на некотором отдалении от руководящего тандема. Я примкнул к Стэлле и какое-то время отмалчивался, не веря такому подарку судьбы. Наконец спросил:

– Ты давно поёшь? У тебя хорошо получается, – соврал я и мне стало легче.

– Недавно. Я петь вообще не люблю. Просто пригласили. Я танцевать люблю. Вообще люблю двигаться. – Стэлла попросила у Джулии зажигалку. – А ты чем занимаешься? Пишешь картины?

– Пишу.

– Не люблю художников, – категорично заявила Стэлла. – Непризнанные живописцы все жалуются на жизнь. Вместо того чтобы работать до седьмого пота, они разглагольствуют о том, как несправедлив к ним мир. При этом они боятся задать себе простой вопрос: а представляют ли их творения хоть мизерную ценность для человечества?

Я опешил от этого «фундаментального» рассуждения. Откуда её свежий разум, взращённый в лесистой балтийской провинции, набрался таких опасных мыслей? Конечно, это было возрастное заблуждение. Но я не осмелился с ней спорить по той простой причине, что для неё не существовало мнения прыщеватого отшельника, закрывшегося в доме не то мецената, не то действительно родственника с нескромной целью создания бессмертных произведений искусства. Стэлла и в мыслях не допускала, что я способен «переплюнуть» дивногорских живописцев, торговавших с лотков лубочными морскими и городскими пейзажами. Высшим успехом у местных виртуозов кисти считалось выставиться в городской галерее, откуда их полотна могли в худшем случае попасть в санатории и дома отдыха, в лучшем – в немецкие частные коллекции.

– Вот ты, кстати, сутками сидишь дома, – продолжала наступление Стэлла. – Я не знаю, чем ты там занимаешься, но если ты считаешь, что твоих представлений о жизни хватает, чтобы вот так взаперти плодить шедевры, ты глубоко ошибаешься. – И, помолчав, добавила:

– Не люблю самоуверенных людей.

Я невольно кашлянул. Вот она, близкая и страшно далёкая, шла, дымя сигаретой, рядом со мной, и пыталась втоптать меня своими тонкими каблуками в оранжевый грунт дорожки, перетёртый сотнями ног до порошкообразного состояния. Это она вскружила мне голову, когда, казалось, ничто (даже отъезд матери за границу и смена жизненной обстановки) не могло вывести меня из устойчивого отрешённого состояния, в котором любовь фигурировала лишь в отношении бестелесных размытых существ на бумаге. И вот это переметнувшееся в реальность чувство должно было вновь забиться внутрь разума и там сгореть без остатка, затерявшись в закоулках памяти, чтобы со временем исчезнуть и оттуда.

Глава 9