Домочадец

– Друзья мои! Я долго не мог решиться приехать в Россию. Весть о том, что я могу без препятствий посетить свою родину, поначалу показалась мне дикой. Нет, я верил, что это действительно так, и поверил окончательно, когда мои знакомые предоставили документальные свидетельства своего пребывания в Восточной Пруссии. Просто мне, давно расставшемуся со всякими иллюзиями на встречу с отчим домом или тем, что от него осталось, было чудовищно трудно поверить в то, что такая встреча возможна и если она не состоится, то виноват в этом буду только я. Понимаете, я уехал из этих мест ребёнком, и мне вдруг стало боязно возвращаться в чистый мир растаявшего детства пожилым человеком. Я опасался иного, старческого восприятия моего города, окутанного мифами детских забав и прогулок с родителями по променаду. Каждый дом, каждый двор, в котором мы играли, а иногда – проказничали, имел для меня некий чувствительный оттенок, всегда привлекавший меня расположением отдельных предметов, будь то дрова, сложенные в дворовом сарае, или фонарь над крыльцом, на треть залитый водой после ливня, но упорно продолжающий светить вполнакала. Наверно, всё это можно назвать смысловыми символами детства, которые для развития эмоционального мира подростка не менее важны, чем школьные знания. И вот по дороге сюда я боялся, что этот предметный ряд, создавший по крупицам яркий образ моего счастливого детства, попросту перестал существовать, в лучшем случае – сохранился в жалких осколках. Впрочем, мне были нужны даже эти реликтовые фрагменты, чтобы, глядя на родные стены и крыши, попытаться восстановить детские ощущения вневременной близости к семейному, к родному… – Вальтер замолчал, почуяв, что Джулия не успевает за ним. – Иногда я думаю, что природа сознательно устраивает эксперименты по проверке на прочность человеческих чувств к собственному прошлому, к истории нашей жизни. Невольно я стал участником такого эксперимента. Некоторые страшатся своего прошлого, поскольку видят в нём застывшее отражение потерянной молодости, некоторые при мыслях о том, что самое лучшее уже позади, впадают в меланхолию и истерию, но есть и те, кто к прошлому и настоящему относятся вполне реалистично, считая, что незыблемые ценности бытия присущи человеку на любом жизненном этапе. Я отношусь скорее к последней категории людей, но не устаю повторять, что мой случай особый. Меня вырвали с исторической родины ураганом войны, оторвали от родительских корней, могил предков, здесь под страшной бомбёжкой погибли моя мать и сестра, здесь в апреле 45-го без вести сгинул мой отец. Мою мать и Хельгу хоронили в спешном порядке родственники отца, у которых я жил после того, как его призвали в Фольксштурм. – Вальтер вновь раскурил трубку. Константинов достал из внутреннего кармана пачку Camel и пожелтевший мундштук. Закурили. Джулия и Стэлла воспользовались зажигалкой Вальтера. Я сидел молча. – То, что я вновь очутился на отчей земле, едва ли не главное событие моей послевоенной жизни, – заключил Вальтер и плотно затянулся, отрядив в полёт над столом дрожащее кольцо лилового дыма. – Я лишь недавно почувствовал себя полноценным человеком. На старости лет я вошёл в родительский дом…

– Вальтер, ты вошёл в дом, и что ты там увидел? – окончательно раскрепостился Константинов.