Домочадец

«Мне долго не везло в жизни, – читал я, настроившись на неожиданные откровения своей матери. – Прости, что порой тебе приходилось быть очевидцем моих затяжных нервных срывов, а иногда случалось общаться с чужими людьми, которые в не самое подходящее время приходили к нам домой. Я знаю, что общение с ними давалось тебе с огромным трудом – ты с детства был таким нелюдимым! И виню в этом я только себя. Наверняка ты считаешь, что в трудные периоды твоего взросления я часто не была твоей опорой, а когда было нужно – не приходила к тебе на помощь, поскольку была занята собой. Это действительно так. И это ужасно! Я думаю иногда, что ты стал нормальным, отзывчивым человеком лишь благодаря собственному огромному желанию, самовоспитанию, наконец. Ты ведь всегда был целеустремлённым мальчиком».

На этой самокритической ноте заканчивалась первая часть письма.

«И вот – твой первый успех, – писала дальше Анжела. Это предложение она подчеркнула флюоресцентным маркером. – Для меня это грандиозное событие явилось полной неожиданностью. Конечно, здесь мы должны сказать огромное спасибо Вальтеру. Он верит в тебя, в твои растущие способности. Сейчас ты – его надежда и успокоение. Он ведь всегда мечтал о сыне, но два предыдущих брака дали ему всего одну дочь, с которой он видится лишь на Рождество. Я прошу тебя дорожить теми чистыми, доверительными отношениями, которые установились между вами, что ты, несомненно, почувствовал с первого дня вашего знакомства. Потому в Германии доверяйся Вальтеру целиком, выполняй всё, что он тебя попросит. Это пойдёт только во благо становлению твоей многообещающей личности. А я буду переживать за тебя и радоваться твоим дальнейшим успехам, как когда-то я была жутко счастлива, что ты литературе предпочёл живопись. Теперь ты и'сам понимаешь, что сделал правильный выбор. Иначе кто бы сейчас здесь бегал по издательствам с твоими русскоязычными текстами? Ну да ладно. Стоит ли говорить об этом? Я поздравляю тебя с первым серьёзным профессиональным успехом, скучаю, обнимаю и жду в Гамбурге. Целую. Твоя мама».

Я положил письмо на стеклянный журнальный столик, стоявший у дивана, но сделал это неудачно, и оно бесшумно спланировало на паркет, забившись под подставку для аудиоаппаратуры. Впервые за последние полгода я не испытал неприязни к Анжеле. Причиной тому был не виноватый, близкий к раскаянью тон моей матери – скорее, я естественно отдалился от необходимости материнской опеки и не нуждался в постоянном, близком присутствии Анжелы, её советах и тем более – извинениях.

Письмо Вальтера было распечатано на принтере. В отличие от Анжелы его опытный секретарь избрал фоном для краткого сообщения шефа прагматичный белый цвет. Вальтер писал, что вопрос о проведении моей выставки давно решён. Он нашёл солидный выставочный зал, взявшийся за организацию вернисажа неизвестного художника. Плакаты и буклеты также были заказаны. По традиции Вальтер призывал меня как можно серьёзнее отнестись к формированию второй части экспозиции. Далее следовало подробное изложение технологии выезда из дома и последующей его консервации на осень. Это уже напрямую касалось Веры. В моё отсутствие ей предписывалось через день являться в дом, вынимать из ящика почту, тщательно закрывать ставни после проветривания. И, конечно, следить за садом. Меня Вальтер просил напомнить ей несколько раз, что особняк оборудован современной сигнализацией, принципы работы которой Вере надлежало повторить, воспользовавшись конспектами из её рабочей тетради. На этом указания Вальтера отнюдь не заканчивались, и я, чувствуя, что вот-вот усну, засунул письмо под подушку.

Глава 12

Итак, мне предстояло прочесть письмо господина Лауша, адресованное мне лично. Со странным волнением, будто я был заранее чем-то обязан неизвестному отправителю, вскрывал я пухлый конверт с зубчатой наклейкой Luftpost, ожидая, что из него разлетятся листки, усыпанные нелицеприятными обращениями в мой адрес. Отчасти этот гротескный, если не бредовый образ породили постоянные мысли о бурной деятельности моих недоброжелателей из соседнего дома. Однако, как выяснилось, господин Лауш не испытывал ко мне вражды. В его цели входило просветить меня по некоторым вопросам, важность которых была для меня очевидной.

Из конверта действительно с мягким трепетным шуршанием высыпались на стол и друг за другом прокатились по гладкой клеёнчатой салфетке с десяток отменного качества лоснящихся фотографий. И блистали на них весьма близкие и дорогие мне люди. Но как и на фоне каких интерьеров они позировали фотографу! Оказывается, господин Лауш имел доступ к тайнам дивногорского особняка и владел заманчивыми фотофактами из жизни его весёлых гостей. Здесь напрашивался простой логичный вопрос. Зачем понадобилось ему знакомить меня с пикантными подробностями этой фотосессии? Его письмо, написанное фиолетовыми чернилами на мелованной бумаге, пахнущей женскими духами, содержало разъяснения на этот счёт.