Домочадец

– Я пригласил тебя для серьёзного разговора. Видишь ли, я очень люблю твою мать. И до сих пор считаю бесценным подарком судьбы то, что мне довелось вести с ней совместную жизнь. – Вальтер ослабил галстук. – Вместе с тем, оформляя юридически наши отношения, я предвидел, что эта связь однажды может зайти в тупик из-за моего преклонного возраста. Но что было делать слепцу, одурманенному наркотической красотой твоей ветреной матери? – Вальтер нервно заёрзал на стуле. – В жизни у меня было всё, кроме любви, огромной, всепоглощающей любви, на которую я – седовласый старик – вдруг оказался способен. И вот в один серый дождливый день случилось то, чего я так боялся… Она ушла. Ей так захотелось. То был отчаянный, жестокий поступок. Но я вынес этот удар. Я отпустил её на волю и стал довольствоваться редкими с ней встречами – максимум дважды в неделю. Я пытался исправить это чудовищное положение, когда при красивой жене ощущаешь себя возрастным ухажёром, шансы которого на покорение строптивой дамы сердца ничтожно малы. В этом незавидном положении я и живу по сей день, что лишний раз подтверждает: наши с тобой отношения не зависят от благополучия моей семейной жизни. Я никогда бы не взялся помогать тебе, если бы меня не тронули твои картины.

Итак, сведения Лауша о разладе Вальтера с Анжелой подтвердились. Шмитц тяжело переживал уход Анжелы. Он не скрывал своего несчастья, но держался достойно и даже пытался шутить, что он умел мастерски делать, но я весьма сдержанно реагировал на его остроты. Наконец, Вальтер решил сменить тему разговора:

– Помнишь, я как-то рассказывал о наших соседях по дому. Так вот, кто-то из династии Крёпке объявился в Гамбурге, чтобы склонить меня к дележу дома между нашими семьями. Это своё желание мой новоявленный сосед объясняет исторической необходимостью восстановить семейную справедливость. – Вальтер заказал ещё по пиву. – То, что на склоне лет я посетил родительский дом и сумел в нём задержаться, – это огромное счастье, дарованное Господом и некоторыми влиятельными людьми Дивногорска. Это счастье невозможно описать словами, как невозможно его и с кем-то разделить, тем более что к семье Крёпке у меня до сих пор остаётся непростое отношение, ибо старший из Крёпке – Готфрид – непосредственно виновен в смерти моего отца. У меня имеются доказательства того, что именно он – санаторный хирург, призванный в январе 45-го в Фольксштурм, – вместе с моим отцом держал оборону в укрепрайоне на месте сегодняшнего выезда из Кёнигсберга, я имею в виду дорогу Кёнигсберг-Раушен. В ожесточённом бою мой отец был тяжело ранен, но рана его была несмертельной. Истекая кровью, он продолжал обороняться, но санитарная бригада, как и многие кёнигсбергские начальники в те последние дни противостояния города, более заботились о сохранении своей жизни, нежели о выполнении служебных обязанностей. Город кишел трупами и ранеными, которым не хватало медицинской помощи. И потом, кому были нужны эти люди, заваленные под раскрошенным кирпичом в оборонительных сооружениях, брошенные на погибель в окопах без воды и пищи? Город был практически сдан. Его защитники, попавшие в плен, думали только о том, чтобы выжить.

Вальтер расплатился с Лоренцо, щедро наградив его чаевыми.

– Я не знаю дальнейшей судьбы Готфрида Крёпке. Скорее всего, он был пленён и, отработав лет десять в сибирских лагерях, эмигрировал в заштатную страну Нового Света. Но вполне вероятно, что он сгинул в тех лагерях, как тысячи немецких солдат. Не знаю я и дальнейшей судьбы его сына Алоиза.