Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Теперь необходимо сказать, что Мариторна общала придти въ эту ночь на свиданіе въ погонщику, какъ только въ дом вс улягутся спать, и говорятъ, будто это милое созданіе всегда сдерживало подобныя общанія, хотя бы дало ихъ въ глубин дремучаго лса, безъ всякихъ свидтелей; и это потому, что она считала себя природной дворянкой, низведенной несчастіями и лишеніями до степени трактирной служанки; званіе, которое не могло однако унизить ея происхожденія.

У самаго входа на чердакъ, пропускавшій сквозь крышу свою звздный свтъ, стояла несчастная постель Донъ-Кихота. Почти рядомъ съ нею помстился на старой рогожк Санчо; нсколько дальше на сдлахъ и попонахъ лежалъ погонщикъ двнадцати прекрасныхъ муловъ; одинъ изъ богатйшихъ аревальскихъ погонщиковъ, какъ говоритъ очень хорошо знакомый съ нимъ, и даже, по словамъ нкоторыхъ, приходившійся ему нсколько сродни, авторъ этой исторіи. Сидъ-Ганедъ Бененгели былъ слдственно историкъ весьма добросовстный, если распространяется даже о такихъ пустякахъ;— поучительный примръ для нкоторыхъ историковъ, умалчивающихъ порою съ умысломъ, или по незнанію о самомъ существенномъ въ своемъ труд. Слава же писателямъ подобнымъ автору графа Томиласскаго; какъ точно и отчетливо все изложено имъ.

Погонщикъ, засыпавъ корму муламъ своимъ, возвратился на чердакъ и прилегъ на хомутахъ, въ ожиданіи Мариторны. Весь вымазанный и покрытый пластырями Санчо также прилегъ въ надежд заснуть, но сильная боль въ бокахъ не давала ему покою. Донъ-Кихотъ, бодрствовавшій по той же причин, какъ и его оруженосецъ, лежалъ съ глазами, открытыми какъ у зайца.

Глубокая тишина царствовала въ дон, освщаемомъ лишь тусклымъ свтомъ несчастнаго ночника, теплившагося у входа въ корчму. Эта чудесная тишина, дйствуя на больное воображеніе рыцаря, занятаго постояннымъ представленіемъ того, что вычиталъ онъ въ своихъ книгахъ, — причин всхъ преслдующихъ его бдствій — наполнила голову его самыми сумазбродными мыслями, какія только могутъ родиться въ сумасшедшей голов. Онъ вообразилъ себя въ великолпномъ замк, — это онъ впрочемъ воображалъ въ каждой корчм, — и что дочь владтеля замка, очарованная прибывшимъ рыцаремъ, влюбилась въ него, и ночью тайкомъ отъ родителей, ршилась придти къ нему въ спальню. Въ чаду этой химеры, онъ страшно тревожился ожиданіемъ неминуемой опасности, грозившей его врности; тмъ не мене онъ внутренно поклялся не измнить своей дам, хотя бы соблазнять его пришла сама королева Женіевра въ сопровожденіи дуэньи своей Квинтаньоны. Время между тмъ шло своимъ чередомъ и наступалъ роковой для рыцаря часъ, когда должна была придти Мариторна. Она не измнила своему слову, и въ одной рубах, съ босыми ногами, пробиралась на цыпочкахъ къ своему возлюбленному, почивавшему, какъ уже сказано, въ одной комнат съ рыцаремъ и его оруженосцемъ. Не успла она войти въ двери, какъ бодрствовавшій Донъ-Кихотъ уже услышалъ шаги ея. Не обращая вниманія на синяки и покрывавшіе ихъ пластыри, онъ cлъ на постель и простеръ об руки впередъ, готовясь заключить въ нихъ восхитительную астуріянку. Мариторна, пробираясь ощупью, утаивая дыханіе, къ предмету своей страсти, какъ разъ попала въ объятія Донъ-Кихота, крпко сжавшаго ее въ своихъ рукахъ, и силой усадившаго несчастную, не смвшую пикнуть ни слова, на кровать. Онъ дотронулся до ея рубашки, и не смотря на то, что она была сшита изъ грубйшаго холста, годнаго на мшки, рыцарь принялъ эту дерюгу за тончайшее полотно. Какія-то несчастныя стеклянныя украшенія на рукахъ Мариторны показались ему жемчужными браслетами, а волосы ея, нсколько напоминавшіе конскую гриву — нитями чистйшаго арабскаго золота, затмвавшаго своимъ блескомъ свтъ солнца, наконецъ дыханіе ея, отзывавшееся чеснокомъ, напояло обоняніе Донъ-Кихота какимъ то чуднымъ ароматомъ. Словомъ ему показалось, будто одна изъ тхъ великолпныхъ принцессъ, о которыхъ читалъ онъ въ своихъ книгахъ, пришла навстить въ ночи раненаго рыцаря, побдившаго ея сердце, и ни дыханіе, ни другія достоинства злополучной Мариторны, нагнавшія бы тошноту на всякаго другого, кром невзыскательнаго погонщика, не могли разсять призраковъ, порожденныхъ больнымъ умомъ рыцаря, воображавшаго что онъ сжимаетъ въ объятіяхъ своихъ богиню любви. Въ упоеніи отъ этой химеры, онъ нжно говорилъ: прелестная дама! я бы душевно желалъ отблагодарить васъ за несказанное блаженство, испытываемое мною при вид вашей дивной красоты, но судьба, преслдующая добрыхъ, кинула меня изнеможеннаго и разбитаго на эту постель, гд я, при всемъ моемъ желаніи, не могъ бы согласить воли моей съ вашей. Но увы! въ этой невозможности присоединяется еще другая, несравненно большая; клятва, данная мною несравненной Дульцине Тобозской, единой владычиц моихъ сокровеннйшихъ помысловъ. Но, клянусь вамъ, если бы не эти препятствія, я не оказался бы такимъ жалкимъ странствующимъ рыцаремъ, чтобы не воспользоваться тмъ неоцненнымъ даромъ, который передаетъ въ мои руки ваша безконечная доброта».