Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

О, дружба! призракъ твой лишь на землѣ покинувъ,
На крыльяхъ легкихъ въ рай ты вознеслась;
И тамъ съ улыбкой радостной витаешь
И изрѣдка лишь въ свѣтлыхъ странъ эфира,
Являешь намъ ты милый образъ твой,
И сквозь его святое покрывало,
Порой блистаютъ искры добрыхъ дѣлъ,
Которыя кончаются здѣсь зломъ.
Покинь, покинь, о дружба, край небесный,
И не позволь во образѣ твоемъ,
Лжи разрушать благія намѣренья.
Когда съ нее ты маски не сорвешь,
То скоро міръ нашъ превратится въ хаосъ.

Пѣвецъ закончилъ пѣснь свою глубокимъ вздохомъ, и друзья наши все ждали и ждали не запоетъ ли онъ еще. Но когда музыка обратилась въ стенанія и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвѣстный страдалецъ, котораго вопли были столь же горьки, сколько сладокъ былъ его голосъ. Искать его пришлось не долго: за поворотѣ одной скалы, друзья наши замѣтили человѣка, ростомъ и фигурой совершенно походившаго на того, котораго обрисовывалъ Санчо, разсказавъ имъ исторію Карденіо. При видѣ незнакомыхъ лицъ, человѣкъ этотъ не показалъ ни испуга, ни удивленія. Онъ остановился, и какъ будто глубоко задумавшись, опустилъ голову на грудь, не поднимая глазъ, чтобы взглянуть на встрѣтившіяся ему лица; онъ кинулъ на нихъ мимолетный взоръ, въ ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священникъ узналъ въ немъ несчастнаго, о которомъ говорилъ Санчо, и приблизясь въ нему въ немногихъ, но довольно настойчивыхъ словахъ, просилъ его отказаться отъ жизни въ пустынѣ, гдѣ онъ подвергался величайшей изъ земныхъ опасностей — опасности переселиться въ вѣчность. Карденіо, въ эту минуту, былъ, къ счастію, совершенно спокоенъ, далекій отъ тѣхъ припадковъ изступленія, которые въ частую выводили его изъ себя. Встрѣтивъ двухъ лицъ, такъ мало походившихъ на тѣхъ, которыхъ онъ обыкновенно встрѣчалъ въ этихъ негостепріимнымъ мѣстахъ; онъ не мало удивился, когда услышалъ отъ нихъ свою собственную исторію, разсказанную ему какъ знакомое имъ событіе.

«Господа,» сказалъ онъ, «я вижу, что небо въ безграничномъ своемъ милосердіи и заботѣ о добрыхъ, а часто и злыхъ, ниспосылаетъ мнѣ, въ этихъ удаленныхъ отъ людскаго общества мѣстахъ, въ лицѣ вашемъ, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мнѣ грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя и стараетесь призвать меня въ другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись отъ этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть можетъ, не только глупцомъ, но даже полуумнымъ, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложетъ такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминаніе о моихъ несчастіяхъ такъ разрушительно дѣйствуетъ на меня, что по временамъ я обращаюсь въ статую, и становлюсь неспособенъ что либо чувствовать и понимать. Мнѣ это говорятъ, по крайней мѣрѣ, и я долженъ вѣрить, когда указываютъ на доказательства того, что я дѣлаю въ минуты ужасныхъ, находящихъ на меня, но временамъ, припадковъ. Въ эти минуты я проклинаю злосчастную звѣзду мою, и вамъ бы въ оправданіе моего неистовства, припоминаю повѣсть мукъ своихъ, которую готовъ разсказать всякому, кто только захочетъ слушать меня. Я знаю; люди умные, выслушавъ ее, не удивятся моему безумству, и если не найдутъ чѣмъ помочь мнѣ, то не найдутъ и за что обвинить меня; и вмѣсто ужаса почувствуютъ во мнѣ состраданіе. Если, господа, вы пришли сюда съ тѣми же намѣреніями, съ какими приходили другіе, то умоляю васъ, выслушайте прежде мою ужасную повѣсть, а потомъ уже предлагайте мнѣ ваши сострадательные совѣты; тогда вы быть можетъ избавите себя отъ труда утѣшать несчастнаго, для котораго не существуетъ на свѣтѣ ни утѣшеній и ничего, ничего….»

Друзья наши, не желавшіе ничего больше, какъ узнать отъ самаго Карденіо причину его несчастій, просили его, въ одинъ голосъ, разсказать имъ рѣшительно все, обѣщая, съ своей стороны, помочь ему только въ томъ, что онъ найдетъ полезнымъ для своего облегченія или исцѣленія. Не заставляя просить себя, злополучный отшельникъ началъ свою трогательную повѣсть почти совершенно также, какъ разсказывалъ ее, нѣсколько дней тому назадъ, Донъ-Кихоту и пастуху, когда онъ не успѣлъ докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, съ которой Донъ-Кихотъ находилъ нужнымъ выполнять все, къ чему обязывало его странствующее рыцарство. На этотъ разъ Карденіо, въ счастію, не подвергся припадку изступленія, и могъ довести разсказъ свой до конца. Упомянувъ о письмѣ, найденномъ донъ-Фернандомъ въ одной изъ книгъ Амадиса Гальскаго, онъ сказалъ, господа, я помню это письмо слово въ слово; вотъ оно: