Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Я чувствовалъ, что я отверженъ небомъ и землей, потому что для стенаній моихъ не хватило воздуха, для моихъ слезъ — воды, и только огонь прожигалъ меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморокъ Лусинды встревожилъ все общество, и мать, расшнуровавъ ее, чтобы облегчить дыханіе, открыла на груди ея запечатанное письмо, которое донъ-Фернандъ выхватилъ у нее изъ рукъ и принялся читать при свѣтѣ нагорѣвшихъ восковыхъ свѣчей. Прочитавъ его, онъ упалъ на стулъ, и не обращая вниманія за старанія родныхъ привести въ чувство его жену, сидѣлъ въ глубокой задумчивости, опустивъ голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, рѣшился уйти изъ этого дома, но нескрываась, и въ случаѣ чего, готовый на таковое дѣло, которое открыло бы всему свѣту, какое ужасное, но справедливое негодованіе поды" ало мстящую руку мою на измѣнника и, быть можетъ, даже, на измѣнницу, лежавшую въ эту минуту безъ чувствъ. Но злой геній мой, лишившій меня теперь всякаго разсудка, оставилъ мнѣ въ ту минуту слишкомъ много его, — сберегая меня, безъ сомнѣнія, для худшихъ золъ, если только могутъ быть худшія. Покидая спокойно величайшихъ враговъ моихъ, которымъ я могъ такъ легко отмстить, потому что никто не думалъ тогда обо мнѣ; я рѣшился вмѣсто ихъ отмстить самому себѣ, и на свою голову обрушить то, зло, которое я долженъ былъ призвать на голову другого. И поразилъ я себя сильнѣе, чѣмъ поразилъ бы своихъ палачей, убивъ ихъ въ ту минуту; потому что кара, поражающая насъ быстро и неожиданно, скоро прекращаетъ свое дѣйствіе, между тѣмъ какъ страданіе продолжительное отравляетъ медленнымъ ядомъ и ежеминутно поражаетъ, не убивая насъ. Я убѣжалъ изъ этого дома и отправился въ тому человѣку, который далъ мнѣ своего мула. Я велѣлъ опять осѣдлать его, и не простясь ни съ кѣмъ, покинулъ городъ, на который, какъ Лотъ, не смѣлъ оглянуться. Когда я увидѣлъ себя одного среди чистаго поля — въ темнотѣ ночной, какъ бы побуждаемый царствовавшей вокругъ меня мертвой тишиной, излить передъ собою горе свое и разразиться въ проклятіяхъ, которыхъ никто не могъ слышать, я далъ волю своему негодованію и призывалъ проклятіе неба на голову Лусинды и Фернанда, въ отмщеніе за нанесенный мнѣ ударъ. Въ особенности проклиналъ я Лусинду, называя ее измѣнницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной; потому что ее ослѣпило только богатство моего соперника, и въ немъ она предпочла того, на кого судьба щедрѣе посыпала свои золотые дары. Но въ порывѣ проклятій я находилъ предлоги и оправдывать ее. Что удивительнаго, думалъ я, если молодая дѣвушка, и воспитанная вдали отъ свѣта, привыкшая ни въ чемъ не ослушаться воли родителей, уступила ихъ желанію, когда они указали ей молодаго, блестящаго, богатаго и прекраснаго жениха; отказавши ему она могла бы заставить думать родныхъ своихъ, что она сошла съума, или отдала сердце свое другому, что такъ сильно повредило бы ей. Но голосъ гнѣва заглушалъ голосъ примиренія и нашептывалъ мнѣ: за чѣмъ же не сказала она, что я мужъ ея? вѣдь это былъ не такой выборъ, который не заслуживалъ никакого извиненія, потому что пока не явился Фернандъ, родные не могли желать для нее лучшей партіи, чѣмъ я. И развѣ не могла она, прежде чѣмъ рѣшиться на этотъ ужасный, роковой шагъ, прежде чѣмъ отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежитъ уже не ей, и я бы подтвердилъ ея слова; я бы подтвердилъ все, что сказала бы она тогда. Но я увѣрился наконецъ, что недостатокъ любви и жажда тщеславія заставили ее позабыть объ обѣщаніяхъ, которыми она такъ долго лелѣяла меня, я обмануть мою любовь и вѣрность. Волнуемый этими мыслями, я ѣхалъ всю ночь, и на зарѣ достигъ этихъ горъ — цѣли моихъ стремленій. Трое сутокъ ѣхалъ я потомъ все впередъ и впередъ, не придерживаясь никакого опредѣленнаго пути. Наконецъ я очутился на какомъ то лугу, положенія котораго я не вспомню теперь, и просилъ встрѣченныхъ мною пастуховъ, указать мнѣ самое суровое и пустынное мѣсто этихъ горъ. Они указали мнѣ на это, гдѣ я и скрылся, намѣреваясь окончить здѣсь свою жизнь. Здѣсь же палъ мой мулъ, погибшій отъ голода и усталости, или желая, быть можетъ, скорѣе освободиться отъ той безполезной ноши, которую онъ донесъ до этой дикой пустыни. И я остался одинъ, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спасъ меня. Не знаю сколько времени пробылъ я въ этомъ положеніи, но когда я очнулся, не чувствуя между прочимъ прежняго голода, то увидѣлъ возлѣ себя нѣсколькихъ пастуховъ, которые вѣроятно накормили меня. Они разсказали мнѣ, какъ они меня нашли, какъ я наговорилъ имъ столько странностей и безсмыслицы, что они сочли меня полуумнымъ. Увы! я самъ сталъ чувствовать, что разсудокъ мой по временамъ омрачается; что потрясенный — онъ слабѣетъ, что порой я безумствую, рву на себѣ платье, громко говорю въ этой пустынѣ, проклиная злосчастную звѣзду мою, и нашептывая все еще милое мнѣ имя моего врага. Въ эти минуты я желаю испустить духъ мой вмѣстѣ съ моимъ вздохомъ. И когда послѣ этого я прихожу въ себя, то чувствую такое изнеможеніе, что едва держусь на ногахъ. Я избралъ жилищемъ своимъ широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тѣло. Пастухи, бродящіе въ этихъ горахъ съ своими стадами, движимые жалостью, приносятъ мнѣ пищу, помѣщая гдѣ-нибудь такъ, чтобы я могъ ее найти; потому что даже въ минуты моихъ болѣзненныхъ припадковъ тѣло требуетъ своего, и природный инстинктъ заставляетъ меня искать куска, которымъ я бы могъ утолить голодъ. Иногда, какъ говорятъ мнѣ эти самые пастухи, заставая меня спокойнымъ, я прячусь, нападаю на нихъ изъ-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагаютъ мнѣ добровольно. Такъ влачу я здѣсь мою презрѣнную жизнь, ожидая минуты, въ которую призоветъ меня Господь въ міръ иной, или отыметъ у меня всякую память, и меня не станетъ болѣе тревожить воспоминаніе о прелести и измѣнѣ Лусинды, и объ оскорбленіи, нанесенномъ мнѣ Фернандомъ. Если онъ явитъ мнѣ эту милость, не отымая жизни, тогда, быть можетъ, разсудокъ возвратится во мнѣ; если же нѣтъ, въ такомъ случаѣ, мнѣ остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тѣло изъ тѣхъ страданій, на которыя я самъ осудилъ его. Вотъ, господа, горькая повѣсть моихъ несчастій. Окажите мнѣ, можно ли было разсказать ее съ меньшимъ горемъ и пробудить въ душѣ своей меньше сожалѣній? въ особенности же не трудитесь убѣждать меня вашими совѣтами, предлагая мнѣ то, на что укажетъ умъ вашъ, какъ на лекарство отъ моихъ страданій. Помощь ваша принесетъ мнѣ столько же пользы, какъ больному лекарство, котораго онъ не принимаетъ. Я не ищу здоровья безъ Лусинды, и если она не можетъ быть моего, если она отдалась другому, то я съ своей стороны, всецѣло, отдаюсь несчастію, имѣвши возможность принадлежать счастію. Своей измѣной она хотѣла погубить меня; пусть же погибая я выполню ея желаніе. И пусть говорятъ отнынѣ, что только для меня не нашлось того, въ чемъ находятъ еще облегченіе всѣ страдальцы, которыхъ послѣднимъ утѣшеніемъ становится наконецъ самая невозможность быть утѣшенными. Я же напротивъ сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся съ жизнью, и я унесу ихъ съ собой въ загробный міръ.»