Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Въ нѣмомъ изумленіи, какъ очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тѣмъ удивленнымъ взоромъ, какимъ глядитъ молодой крестьянинъ, которому неожиданно показали рѣдкую, никогда не виданную имъ вещь. Наконецъ она прервала священника, продолжавшаго отъ искренняго сердца предлагать ей свои услуги. «Если эти пустынныя горы», сказала она, «не укрыли меня отъ постороннихъ взоровъ, если раскинувшіеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему повѣрили бы только изъ вѣжливости. Благодарю васъ, господа, за ваше вниманіе», продолжала она, «оно заставляетъ меня сказать вамъ все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повѣсть моихъ несчастій произведетъ на васъ тяжелое впечатлѣніе, потому что для меня вы не найдете ни леварствъ, ни утѣшеніе. Но, чтобы молодая, переодѣтая и бродящая въ этихъ горахъ женщина не могла возбудить въ васъ какого-нибудь подозрѣнія, я готова разсказать вамъ то, о чемъ желала умолчать.» Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыханія, такъ мило и такимъ мелодичнымъ голосомъ, что прелесть ума ея очаровала нашихъ друзей столько же, какъ и прелесть ея лица. Они еще разъ обратились къ ней съ предложеніемъ услугъ и настоятельно просили поторопиться разсказать имъ то, что она обѣщала. Не заставляя себя долго упрашивать, бѣдная дѣвушка поправила обувь, подобрала волосы, сѣла на большой камень, вокругъ котораго помѣстились трое слушателей ея, и сдѣлавъ нѣкоторое усиліе удержать слезы, готовыя брызнуть у нее изъ глазъ, свѣжимъ, звонкимъ голосомъ, такъ начала грустный разсказъ свой:

Въ сосѣдней съ нами Андадузіи есть маленькій городокъ, давшій имя свое одному герцогу, принадлежащему въ высокому сословію испанскихъ градовъ. У этого герцога двое сыновей: старшій, наслѣдникъ его имѣнія, повидимому будетъ и наслѣдникомъ высокихъ качествъ его, что же касается младшаго, то, право, я не знаю, что наслѣдуетъ онъ, если не лукавство Ганелона и измѣну Велидо [8]. Родители мои живутъ на землѣ этого гранда. Они не знатнаго рода, но обладаютъ такого рода знатностью и богатствомъ, что если бы дары природы цѣнились на равнѣ съ деньгами и другими земными сокровищами, то врядъ ли они могли желать чего-нибудь большаго, и мнѣ, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся бѣда моя въ томъ, что я не знатная дѣвушка. Правда, краснѣть за родословную родителей моихъ мнѣ не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшаго меня несчастія. Родные мои простые земледѣльцы, но чистой испанской крови; къ тому же состояніе и положеніе ихъ таковы, что они мало-по-малу пріобрѣли званіе гидальго и даже дворянство. Но величайшимъ сокровищемъ, счастіемъ и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наслѣдницу свою, они лелѣяли, какъ рѣдко это лелѣялъ свое дитя. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались собой, поддержка и радость ихъ старости, единый предметъ ихъ помысловъ и цѣль ихъ стремленій, съ которыми моя согласовались вполнѣ. Этимъ я платила моимъ добрымъ родителямъ за любовь ихъ ко мнѣ. Распоряжаясь ихъ сердцемъ, я распоряжалась я ихъ богатствомъ. Я нанимала и отпускала слугъ, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словомъ всѣмъ имѣніемъ моего отца. Все это исполняла я съ такою заботливостью, съ такимъ наслажденіемъ, что словами его не передать. Кончивъ занятія по хозяйству, отдавъ нужныя приказанія поденьщикамъ, рабочимъ, слугамъ, я посвящала остатокъ дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконецъ играла на арфѣ, узнавши какой чудесный отдыхъ доставляетъ намъ музыка. Такъ то жила я подъ кровомъ родимаго дома, и если я распространилась больше, чѣмъ, быть можетъ слѣдовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моимъ богатствомъ, но чтобы вы увидѣли: по моей ли винѣ отказалась я отъ роскоши, окружавшей меня дома и очутилась въ этомъ жалкомъ положеніи. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила какъ затворница въ четырехъ стѣнахъ монастыря, никѣмъ не видимая, какъ воображала себѣ, кромѣ своихъ домашнихъ, потому что даже, по праздникамъ, въ церковь я ходила очень рано въ сопровожденіи матери и нашихъ служанокъ, закрытая такъ хорошо вуалью, что глаза мои видѣли только тотъ небольшой клочьевъ земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или вѣрнѣе, праздности, болѣе проницательные, чѣмъ глаза рыси, погубили меня. донъ-Фернандъ, второй сынъ герцога замѣтилъ и рѣшился преслѣдовать меня своею любовью.