Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Увы! отвчалъ заливаясь слезами Санчо. Не умирайте мой добрый господинъ, живите, живите еще много лтъ; врьте мн, величайшая глупость, какую можно сдлать на свт, это убить самого себя, предавшись безвыходному унынію. Вставайте-же, пересильте себя и станемъ бродить пастухами по полямъ; какъ знать? быть можетъ, гд-нибудь за кустомъ мы найдемъ къ вашей радости разочарованную Дульцинею. Если васъ убиваетъ мысль о вашемъ пораженіи, сложите вину на меня; скажите, что васъ свалили съ коня, потому что я дурно осдлалъ его. И разв не читали вы въ вашихъ книгахъ, что рыцарямъ не въ диковинку побждать другъ друга, и что такой сегодня побждаетъ, котораго самого побдятъ завтра.

— Истинная правда, подхватилъ Карраско. Санчо какъ нельзя боле правъ.

— Полноте, друзья мои! прервалъ ихъ Донъ-Кихотъ; я былъ сумасшедшимъ, но теперь мн возвращенъ разсудокъ; я былъ когда-то Донъ-Кихотомъ Ламанческимъ, но повторяю, теперь вы видите во мн не Донъ-Кихота, а Алонзо Кихано. Пусть-же мое чистосердечное раскаяніе возвратитъ мн ваше прежнее уваженіе. Господинъ нотаріусъ! прошу васъ продолжать:

«Завщеваю все мое движимое и недвижимое и имущество находящейся здсь внучк моей Антонин Кихано и поручаю передать ей по уплат всхъ суммъ, отказанныхъ мною разнымъ лицамъ, начиная съ уплаты жалованья госпож экономк за все время службы у меня, и двадцати червонцевъ, которые я дарю ей на гардеробъ. Назначаю душеприкащиками моими находящихся здсь священника и бакалавра Самсона Карраско.

«Желаю, чтобы будущій мужъ племянницы моей, Антонины Кихано, не имлъ понятія о рыцарскихъ книгахъ. если же она выйдетъ замужъ вопреки изъявленному мною желанію, считать ее лишенной наслдства и все мое имущество передать въ распоряженіе моихъ душеприкащиковъ, предоставляя имъ право распорядиться имъ, по ихъ усмотрнію.

«Прошу еще находящихся здсь моихъ душеприкащиковъ, если придется имъ встртить когда-нибудь человка, написавшаго книгу подъ заглавіемъ: вторая часть Донъ-Кихота Ламанчскаго, убдительно попросить его отъ моего имени, простить мн что я неумышленно доставилъ ему поводъ написать столько вздору; пусть они скажутъ ему, что умирая, я глубоко сожаллъ объ этомъ».

Когда духовная была подписана и скрплена печатью, лишенный послднихъ силъ Донъ-Кихотъ опрокинулся безъ чувствъ на постель. Ему поспшили подать помощь, но она оказалась напрасной: въ продолженіе послднихъ трехъ дней онъ лежалъ почти въ безпробудномъ обморок. Не смотря на страшную суматоху, поднявшуюся въ дом умиравшаго, племянница его кушала однако съ обычнымъ апетитомъ; экономка и Санчо тоже не слишкомъ убивались — ожиданіе скораго наслдства подавило въ сердцахъ ихъ то сожалніе, которое они должны были бы, повидимому, чувствовать, при вид покидавшаго ихъ человка.

Наконецъ Донъ-Кихотъ умеръ, исполнивъ послдній христіанскій долгъ и пославъ не одно проклятіе рыцарскимъ книгамъ. Нотаріусъ говорилъ, что онъ не читалъ ни въ одной рыцарской книг, чтобы какой-нибудь странствующій рыцарь умеръ на постели такой тихо христіанскою смертью, какъ Донъ-Кихотъ, отошедшій въ вчность среди неподкупныхъ рыданій всхъ окружавшихъ его болзненный одръ. Священникъ просилъ нотаріуса формально засвидтельствовать, что дворянинъ Алонзо Кихано, прозванный добрымъ и сдлавшійся извстнымъ подъ именемъ Донъ-Кихота Ламанчскаго перешелъ отъ жизни земной къ жизни вчной, чтобы не позволить какому-нибудь самозванцу Сидъ Гамедъ-Бененгели воскресить покойнаго рыцаря и сдлать его небывалымъ героемъ безконечныхъ исторій.

Таковъ былъ конецъ знаменитаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго. Сидъ Гамедъ-Бененгели не упоминаетъ о мст рожденія его, вроятно съ намреніемъ заставить вс города и мстечки Ламанча спорить о высокой чести быть его родиной, подобно тому, какъ семь городовъ оспаривали одинъ у другаго честь быть родиной Гомера. Умолчимъ о рыданіяхъ Санчо, племянницы и экономки; пройдемъ молчаніемъ и своеобразныя эпитафіи, сочиненныя къ гробу Донъ-Кихота, упомянемъ только объ одной, написанной Самсономъ Карраско; вотъ она:

«Здсь лежитъ прахъ безстрашнаго гидальго, котораго не могла ужаснуть сама смерть, раскрывая предъ нимъ двери гроба. Не страшась никого въ этомъ мір, который ему суждено было удивить и ужаснуть, онъ жилъ какъ безумецъ, и умеръ какъ мудрецъ».

— Здсь мудрый Сидъ-Гамедъ Бененгели положилъ свое перо и воскликнулъ, обращаясь въ нему: О перо мое, хорошо или дурно очиненное, — не знаю — отнын станешь висть ты на этой мдной проволок, и проживешь на ней многіе и многіе вки, если только не сниметъ и не осквернитъ тебя какой-нибудь бездарный историкъ. Но прежде чмъ онъ прикоснется въ теб, ты скажи ему:

«Остановись, остановись, измнникъ! да не коснется меня ничья рука! Мн, мн одному, король мой, предназначено совершить этотъ подвигъ».

Да, для меня одного родился Донъ-Кихотъ, какъ я для него.