Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ, нѣтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чѣмъ разсказывать, что видѣлъ онъ въ пещерѣ, рыцарь попросилъ дать ему поѣсть, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на травѣ разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усѣвшись кругомъ, пообѣдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дѣти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».

Глава XXIII

Было четыре часа пополудни. Такъ какъ солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свѣтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь тучи, заволокiія небо, поэтому Донъ-Кихотъ, отдыхая въ тѣни, ногъ спокойно разсказать своимъ слушателямъ все, что видѣлъ онъ въ Монтезиносской пещерѣ.

— На глубинѣ двѣнадцати или много четырнадцати туазовъ, такъ началъ онъ свой разсказъ, въ пещерѣ этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что въ немъ могла бы свободно помѣститься большая повозка съ мулами. Еле замѣтный свѣтъ проходитъ въ него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я замѣтилъ тогда, когда уже почувствовалъ себя утомленнымъ отъ долгаго опусканія внизъ на канатѣ, и рѣшился немного отдохнуть тамъ. Я подалъ вамъ знакъ не спускать больше веревки, пока я не подамъ вамъ другаго знака, — но вы, вѣроятно, не слыхали меня. Дѣлать было нечего, я подобралъ канатъ, устроилъ себѣ изъ него круглое сидѣнье, и расположился на немъ, размышляя, какъ мнѣ добраться до глубины подземелья, не имѣя надъ собой никого, кто бы меня поддерживалъ. Задумавшись объ этомъ я заснулъ, какъ мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнѣйшаго луга, какой только можетъ создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображеніе. Я открылъ, протеръ глаза, почувствовалъ, что я не сплю, что я бодрствую, какъ нельзя болѣе, и однако я все еще теръ себѣ грудь и виски, желая убѣдиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призракъ усѣлся на мое мѣсто. Но осязаніе, чувство, размышленіе, словомъ все удостовѣряло меня, что это я самъ, и сижу совершенно также, какъ теперь. И вижу я пышный замокъ, стѣны котораго казались сложенными изъ драгоцѣннаго, прозрачнаго хрусталя, вижу, какъ раскрываются его гигантскія двери, и изъ нихъ выходитъ на встрѣчу мнѣ маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по землѣ фіолетовый плащъ; грудь и плечи старика были покрыты зеленымъ атласнымъ покрываломъ, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаяся бѣлѣе снѣга, ниспадала ниже пояса. Онъ былъ безоруженъ, и въ рукахъ держалъ только четки, изъ которыхъ каждая была больше порядочнаго орѣха, — а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгій, внушающій уваженіе видъ, все преисполняло меня удивленіемъ и благоговѣніемъ къ старцу. Онъ приблизился со мнѣ, и сказалъ, горячо обнявъ меня: «давно, давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, жильцы этого уединеннаго, очарованнаго мѣста, мы ждемъ твоего прихода! мы ждемъ тебя, о рыцарь, да повѣдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещерѣ, въ которую ты опустился; подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непобѣдимому мужеству, твоему непоколебимому самоотверженію. Слѣдуй за мною, и я покажу тебѣ чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, какъ самъ Монтезиносъ, вѣчный кади и губернаторъ этого замка и этой пещеры, которой я далъ мое имя».

Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ у него: правду ли говоритъ преданіе, будто онъ вынулъ маленькимъ ножикомъ сердце изъ груди своего друга Дюрандарта, и отнесъ это сердце дамѣ его Белермѣ, какъ завѣщалъ ему сдѣлать Дюрандардъ, въ минуту своей кончины. Онъ отвѣтилъ мнѣ, что все это совершенная правда, но что онъ извлекъ сердце изъ груди своего друга не маленькимъ и не большимъ ножикомъ, а острымъ, какъ шило, кинжаломъ.

— Это былъ вѣроятно кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника, перебилъ Санчо.

— Не знаю, впрочемъ нѣтъ, этого не можетъ быть, сказалъ Донъ-Кихотъ; Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не вчера, а битва при Ронсевалѣ, въ которой случилось это происшествіе, происходила ужъ очень давно. Впрочемъ, эти подробности ни къ чему не служатъ и не уменьшаютъ нисколько ни правды, ни занимательности разсказываемаго мною происшествія.

— Вы правы, отвѣчалъ двоюродный братъ; и сдѣлайте одолженіе, продолжайте вашъ разсказъ, я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.