Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гдѣ въ нижней, довольно прохладной залѣ стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробницѣ лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрѣчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тѣла. Правая рука его, жилистая и нѣсколько шершавая, — признакъ замѣчательной силы, — покоилась у него на сердцѣ, и прежде чѣмъ я успѣлъ сдѣлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мнѣ: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здѣсь вмѣстѣ со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дѣйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю — недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, — знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, — что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, вѣсившее фунта два, — естествоиспытатели, какъ извѣстно, утверждаютъ, что сердце тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ мужественнѣе субъектъ, — и теперь мнѣ непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».

При послѣднемъ словѣ несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белермѣ, вотъ моя послѣдняя просьба».

Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колѣни и отвѣчалъ ему: «я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты велѣлъ мнѣ, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои землѣ, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревнѣ, расположенной у выхода изъ тѣснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здѣсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лѣтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслѣдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извѣстно въ живомъ мірѣ и въ Ламанчѣ подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рѣку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по тебѣ, что съ горя погрузился опять въ нѣдра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свѣтъ Божій, гдѣ его могутъ видѣть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него рѣкъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гдѣ ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тѣмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нѣжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я тебѣ говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ тебѣ уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвѣчаешь мнѣ, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вѣришь мнѣ; — видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу тебѣ новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здѣсь, возлѣ твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вѣщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.

— И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послѣднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.