Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Да клянусь Богомъ, отвѣтилъ Санчо, я говорилъ имъ вовсе не съ тѣмъ, чтобы обидѣть ихъ, а потому, что очень люблю своего осла, и мнѣ казалось, что трудно будетъ поручить его болѣе милостивой и сострадательной особѣ, чѣмъ госпожа донна-Родригезъ.

Донъ-Кихотъ недовольнымъ голосомъ прервалъ своего оруженосца: «Санчо, подумай, прилично-ли говорить здѣсь подобныя вещи?»

— О своихъ нуждахъ каждому прилично говорить вездѣ, если это нужно, отвѣтилъ Санчо; я вспомнилъ о моемъ ослѣ здѣсь, и говорю о немъ здѣсь, а еслибъ вспомнилъ въ конюшнѣ, то сказалъ бы тамъ.

— Санчо совершенно правъ, замѣтилъ герцогъ, и возражать ему я нахожу рѣшительно невозможнымъ. Прошу его только не безпокоиться о своемъ ослѣ, о немъ будутъ заботиться, какъ о самомъ Санчо.

Во время этого разговора, забавлявшаго всѣхъ, кромѣ Донъ-Кихота, хозяева съ гостями сошли внизъ и попросили рыцаря въ великолѣпную залу, обитую штофомъ и парчей, гдѣ шесть очаровательныхъ дѣвушекъ, хорошо наученныхъ герцогомъ, что дѣлать и какъ держать себя съ Донъ-Кихотомъ, принялись снимать съ него оружіе, какъ съ дѣйствительнаго странствующаго рыцаря.

Скинувъ оружіе и оставшись въ своемъ замшевомъ камзолѣ и узкихъ штанахъ, блѣдный, худой, съ впалыми, какъ будто уходившими въ ротъ, щеками и выдающимися скулами, Донъ-Кихотъ представлялъ собою такую смѣшную фигуру, что еслибъ прислуживавшія ему красавицы не удерживали себя всѣми силами, какъ это имъ строго за строго приказано было, то онѣ, кажется, умерли бы со смѣху. Камеристки просили его раздѣваться безъ церемоніи и позволить имъ надѣть на него рубаху, но рыцарь ни за что не согласился на это, говоря, что странствующимъ рыцарямъ приличіе столько же знакомо, какъ и храбрость. Онъ попросилъ передать рубаху Санчо и, запершись съ своимъ оруженосцемъ въ великолѣпной задѣ, въ которой стояла не менѣе великолѣпная кровать, докончилъ свой туалетъ.

— Неисправимый шутъ и дуракъ! сказалъ Донъ-Кихотъ Санчо, оставшись наединѣ съ нимъ, не стыдно тебѣ было обидѣть такую почтенную дуэнью? И нашелъ ты время вспомнить о своемъ ослѣ. Гдѣ видѣлъ ты герцоговъ, которые забыли бы о твоемъ ослѣ, принявши такъ ласково и радушно тебя самого. Ради Бога, исправься, Санчо. Не показывай на каждомъ шагу изъ какого грубаго матеріала ты созданъ. Подумай о томъ, что господина уважаютъ тѣмъ болѣе, чѣмъ почтеннѣе слуги его, и что однимъ изъ лучшихъ преимуществъ высокихъ особъ должно признать то, что они могутъ имѣть у себя въ услуженіи такихъ достойныхъ людей, какъ онѣ сами. И что, наконецъ, подумаютъ обо мнѣ, видя какого я держу при себѣ оруженосца? Санчо, повторяю тебѣ: бѣги этихъ опасностей, обходи эти подводные камни; пойми, что тотъ, кто не скажетъ ни одного слова просто, безъ разныхъ прибаутокъ и шуточекъ, становится, наконецъ, жалкимъ шутомъ и падаетъ при первомъ порядочномъ толчкѣ. Не давай воли языку: и прежде, чѣмъ скажешь что-нибудь, обдумай и передумай каждое слово; не забывай, наконецъ, что мы попали въ такое мѣсто, откуда, при помощи Божіей и моего мужества, мы должны выѣхать съ богатствомъ, счастіемъ и славой.

Санчо далъ слово своему господину зашить себѣ ротъ или откусить языкъ, прежде чѣмъ сказать необдуманно и невпопадъ. «Не безпокойтесь теперь обо мнѣ«, сказалъ онъ Донъ-Кихоту, «и вѣрьте, языкъ мой никогда не выдастъ насъ».

Донъ-Кихотъ между тѣмъ одѣлся, опоясалъ себя мечомъ, накинулъ на плечи багряную епанчу, надѣлъ на голову шапочку, поднесенную ему камеристками герцога, и въ такомъ костюмѣ вошелъ въ парадную залу, гдѣ его ожидали выстроенныя съ двухъ сторонъ — по ровну съ той и другой — знакомыя ему красавицы, съ флаконами ароматной воды, которую онѣ вылили рыцарю, съ поклонами и разными церемоніями, на руки. Вскорѣ послѣ того въ залу вошли двѣнадцать пажей, и шедшій впереди ихъ метръ-д'отель пригласилъ Донъ-Кихота пожаловать въ столовую. окруженный этой блестящей свитой, рыцарь отправился въ столовую, гдѣ ожидалъ его великолѣпно убранный столъ съ четырьмя кувертами.