Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

Наконецъ принесли рукомойникъ, и тогда вымывъ Донъ-Кихота и вытеревъ его полотенцемъ, четыре дѣвушки присѣли передъ нимъ и хотѣли было удалиться, но герцогъ опасаясь, чтобъ рыцарь не догадался, что надъ нимъ потѣшаются, подозвалъ горничную съ тазомъ и велѣлъ ей вымыть себя. «Только смотри», сказалъ онъ, «чтобы не было опять остановки за водой». Понявъ въ чемъ дѣло, горничная поторопилась подставить герцогу, также какъ Донъ-Кихоту, тазъ подъ самую бороду, послѣ чего четыре дѣвушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сдѣлавъ свое дѣло съ глубокимъ поклономъ удалились изъ столовой. Впослѣдствіи узнали, что герцогъ далъ себѣ слово наказать дерзкихъ дѣвчонокъ, еслибъ онѣ не догадались исправить свою смѣлость, вымывъ его самого.

Внимательно наблюдалъ Санчо за церемоніей происходившаго на глазахъ его умыванія. «Пресвятая Богородице!» пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ; «ужъ не въ обычаѣ ли здѣсь мыть бороды и оруженосцамъ, также какъ рыцарямъ. Но только, клянусь Богомъ, бритва мнѣ теперь нужнѣе мыла; и еслибъ меня обрили здѣсь, то сдѣлали бы мнѣ величайшее одолженіе».

— Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.

— Слышалъ я. ваше сіятельство, отвѣтилъ Санчо, что у большихъ господъ послѣ обѣда льютъ на руки воду, а здѣсь такъ вотъ бороду мылютъ; много значитъ нужно прожить на свѣтѣ, чтобы многое увидѣть. Сказываютъ также, что тотъ, кто много живетъ, много претерпѣваетъ, но такое умыванье, какое видѣлъ я недавно, можно назвать скорѣе удовольствіемъ, чѣмъ бѣдой.

— Что-жъ? если тебѣ угодно, сказала герцогиня, я велю моимъ горничнымъ намылить и вымыть тебя хоть въ щелокѣ.

— Теперь довольно было бы для меня побриться, отвѣчалъ Санчо, а что будетъ потомъ одинъ Богъ знаетъ.

— Слышите, сказала герцогиня метръ д'отелю; потрудитесь исполнить желаніе Санчо.

Метръ д'отель отвѣтилъ, что Санчо стоитъ только приказывать и воля его будетъ исполнена. Сказавъ это, онъ отправился обѣдать, пригласивъ съ собой Санчо; Донъ-Кихотъ же и хозяева остались въ столовой, разсуждая о рыцарствѣ и боевыхъ подвигахъ.

Герцогиня просила Донъ-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. «Судя потому, что говорятъ о ней, дама ваша должна быть очаровательнѣйшей красавицей не только въ цѣломъ мірѣ, до даже во всемъ Ламанчѣ«, добавила она.

Донъ-Кихотъ со вздохомъ отвѣтилъ ей: «еслибъ я могъ вынуть изъ груди моей сердце и положить его передъ вами, герцогиня, на этотъ столъ, я избавилъ бы себя отъ труда говорить о томъ, что трудно даже вообразить. На моемъ сердцѣ вы бы увидѣли всецѣло отпечатлѣвшійся образъ Дульцинеи. Но къ чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иныхъ плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотнѣ и деревѣ кистями Тимонта, Парровія и Апеллеса; это образъ, достойный быть вырѣзаннымъ рѣзцомъ Лизиппы на мраморѣ и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосѳена.

— Что это такое реторика Демосѳена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.

— Демосѳенъ и Цицеронъ были величайшими ораторами въ мірѣ, герцогиня, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и реторика ихъ называется Демосѳеновской и Цицероновской.

— Да, да, подхватилъ герцогъ; вы сдѣлали необдуманный вопросъ, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ. Во всякомъ случаѣ, господинъ Донъ-Кихотъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, описавъ свою даму; еслибъ даже онъ набросилъ легкій эскизъ ея, не болѣе, и тогда, я увѣренъ, онъ пробудилъ бы зависть въ сердцахъ первыхъ красавицъ.

— Я бы вамъ охотно описалъ ее, отвѣтилъ рыцарь, еслибъ несчастіе, постигшее Дульцинею, не уничтожило въ моей памяти ея образа. Увы! несчастіе Дульцинеи таково, что я чувствую себя способнымъ теперь болѣе оплакивать чѣмъ описывать ее. Отправившись нѣсколько дней тому назадъ поцаловать руки, получить передъ третьимъ выѣздомъ моимъ ея благословеніе и узнать волю моей дамы, я нашелъ не ту женщину, которую искалъ. Я нашелъ Дульцинею очарованной, превращенной изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ дьявола; благоуханное дыханіе ея превратилось въ смрадное, изящество въ грубость, скромность въ нахальность, свѣтъ въ мракъ, наконецъ Дульцннея Тобозская превратилась въ грубое, отвратительное животное.

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ герцогъ; какой же это мерзавецъ сдѣлалъ міру такое зло? Кто отнялъ у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишилъ ее прелестей ума, составлявшихъ ея наслажденіе?