Донос без срока давности

– Да уж как-нибудь, а то мы тут такие непонятливые, дремучие… А вы, стало быть, там, в Чите, антиллигентные, обходительные. «А признайся-ка ты нам, дорогой вражина, в шпионстве и вредительстве, будь так любезен…» – Глаза у Кочева потемнели, задёргался левый уголок рта. – Не строй, Макаренко, из себя целку! Не мы такие – жисть такая. И учителя хорошие! Иль ты думаешь, мы тут самоуправством упиваемся? Де, до Бога высоко, до Читы далеко? А я тебе ещё раз повторю: учителя у нас хорошие. И сидят эти учителя там, в Чите, в кабинетах твоего повыше!

Кочев вытащил из кармана мятую папиросную пачку, вытряхнул папиросину, дунул в мундштук – по клеёнке разлетелись табачные крошки.

– Твою мать! Набить по-человечьи не могут, рожи вредительские!

Вторая папироса продувку выдержала, Кочев прикурил, затянулся и пыхнул в лицо Макаренко клубом дыма.

– Я вот когда в управление ещё удостоверение получать ездил, так нагляделся. Захожу к знакомому. Сержант Ананьев. Знаешь? Ну и вот. А у него стоит в углу арестант, держит в вытянутых руках Библию и читает вслух. Я Ананьеву говорю: «Чё, попа прижучил?», а он смеётся: «Какой поп! Это контрик Конусенко уже третьи сутки “на стойке” читает!» А Библия, Макаренко, старинная, в бронзовом окладе, на полпуда потянет! Ты такую долго на прямых руках удержишь? Вот то-то и оно. Я ж фамилию этого арестанта потому и запомнил, что пока с Ананьевым балакал, у зэчары руки с Библией вниз пошли, а Ананьев ему оплеуху: «Держать, Конусенко, держать! Читать, Конусенко, читать!»

Кочев недовольно оглядел затухшую папиросу, потянулся было за спичками, но передумал и бросил окурок на блюдце.

– Или вот в прошлом месяце. Отвозил готовые дела на тройку. Захожу к оперу Вишнякову. Тоже небось знаешь такого? И у него допрос. Шишку допрашивал – главного инженера читинских центральных электросетей. И тут в кабинет заходит Крылов. Замначальника управления! Спрашивает у Вишнякова: «Даёт показания?» Тот отвечает: «Не даёт». Крылов этого инженеришку с размаху как звезданёт! Тот так с табуретки на пол и покатился! Так что, Макаренко, есть нам с кого пример брать…

«Титов…» – вспомнил фамилию главного инженера ЦЭС Фёдор. В тюрьме его сначала допрашивал оперуполномоченный ОМЗ Балашов, а Федор вёл протокол. Титова обвинили в диверсии, дескать, хотел отрубить турбину, обесточить полгорода. Титов всё это отрицал. Тогда Балашов стал его избивать, а Фёдору приказал всё это обвинение записать в показания арестованного: «Так и запиши: отрубил турбину и выбросил её в окно». Титов тогда ещё взмолился, дескать, как же он её мог отрубить, а тем более выбросить в окно, если турбина весит пятнадцать тонн! А Балашов на это ему снова по зубам, вырвал у него, у Фёдора, протокол:

– Чего застыл? – И после написанного «…отрубил турбину.» сам дописал: «и выбросил её в окно». Даже точку на запятую не поправил, да и чернила у него в самописке другие были, не как у Макаренко, опять же почерк другой – размашистый, нервный… И ведь прокатило всё на тройке – поставили «диверсанта» Титова к стенке.

Вспомнился Фёдору и другой случай. Допрашивал уже сам начальник отделения Матюхин бывшего заведующего санчастью Нерчинской тюрьмы Юдина. Обвинили того в шпионаже в пользу Японии. Но Матюхину этого показалось мало. Выколотил из Юдина «признание», что завербовал его ещё и в германские шпионы некий доктор Брек, немец по национальности. Дело ушло на тройку, а Фёдор осторожненько поинтересовался, кто же это такой, доктор Брек. И охренел! Оказывается, этот доктор умер… в 1839 году! А тройка и глазом не повела…

Припомнил и авантюру, проделанную оперуполномоченным ОМЗ Лукиным, соседом по кабинету, разбитным малым, падким на скабрёзные анекдоты и дармовую выпивку. Скисшим вернулся Лукин с тройки – не прошли дела. Но горевал недолго. Ночью сам написал протоколы допросов вымышленных свидетелей, подписал левой рукой, и на следующий день дела через тройку прошли, шестерых арестованных осудили.

– Учись, пока я жив, – лопаясь от самодовольства, хвастался Лукин, совершенно не опасаясь возможных последствий своей болтовни.

Да… Прав Кочев – учителя в Чите хорошие…

– Иди-ка ты, Фёдор, поспи. Утро вечера мудренее, – встал из-за стола Кочев. – А демагогию всю свою – брось. Не то время и не то место. Давай отдыхай. С утра – ударный труд: продолжим дела компоновать. Ещё столько надо перелопатить, а времени твои читинские начальнички нам отпустили в обрез…

С утра Фёдора зазвал к себе Кожев:

– Вот тебе тюремное дело Михайлова. Какие мысли?

Пролистав дело, Фёдор пожал плечами:

– А что тут? Кроме халатности и недочётов при выдаче паспортов…

– Ты вот что… – нетерпеливо прервал начальник оперчасти. – Допроси насчёт Михайлова кое-кого из зэков. Сизикова, Таркова… – Кожев заглянул в бумаги на столе. – Горячева, Чулкевича, Чубарева. Эта пятёрка тебя просветит…

«Это – конечно, – подумал Фёдор, – ещё бы и Шкрябкова назвал! Полный списочек “помощничков” оперчасти!» Но возражать не стал.