Донос без срока давности

На вокзал притопал загодя. На всякий случай посидел четверть часа в привокзальном туалете. Уняв бурлёж в животе и поджидая дочь, угнездился на приступке виадука, погрузившись в невесёлые раздумья. Это как там пословица: коготок увяз – всей птичке пропасть? А он увяз не коготком – всей сракой в дерьме! Ох, однако неспроста этот новый чекист его, Гоху, укорил… Чего и говорить, выпускают ныне заарестованных в прошлом и позапрошлом годе… А как и тех, о ком он, Гоха, сообщал?.. Сам же по прошлогодней осени на станции читал в «Известиях», вывешенных под стекло в витрине на перроне, про то, что пробравшиеся в органы НКВД враги и шпионы клепали дела на невинных людей. А вот взять того же Кеху Пластова… Винен он или не винен? «Невинен…» – высверлилось в голове. Невинен, потому как ничего он мятежного не делал, а, наоборот, пришёл за советом. Как к самому близкому другу пришёл…

Рядом с этой покаянной тут же шевельнулась и оправдательная мыслишка. А как бы стало известно про колчаковского знакомца? Господи! Да откуда бы? Молчали бы они оба с Кехой про всё – и ничего никто не дознался бы! Кому они нужны – простое сельское мужичьё? Ну, приехал бы сызнова этот мясоторговец к Кешке, и что? От ворот поворот – ничего не знаем, никаких намерениев не имеем…

Раздумья Гохи Колычева неудивительны. Любой человек в той или иной степени склонен к самообману. Да только не беспределен самообман. Доходит до определённой грани, а за ней обнажается истина. У кого раньше, у кого позже. Для самого закоренелого злодея наступает момент откровения, когда признаётся он себе: да, злодей я. Но наивно полагать, что осознание махрового зла, или незначительного проступка, или иной тайны, скрытой под самообманом, ведёт к раскаянию, хотя бы перед своей совестью. Отнюдь. Чаще всё и ограничивается лишь осознанием факта, который тут же заталкивается в самые потаённые глубины души. Навсегда или до следующего момента истины. Вздёрнувшийся на осине Иуда скорее исключение из правил, чем закономерность осознания самообмана.

– А вы чё, папаня, тута, на приступочке? – возникла довольная Нинка, волоча раздувшуюся от покупок кошёлку. – Вона же лавочки.

– Да заняты оне были, – буркнул первое, что пришло в голову, Гоха, тяжело подымаясь. Глянул на привокзальные часы: – Пошли, однако, скоро поезд подойдёт, а мы ещё билетами не разжились…

В обшарпаном вагоне пригородного, который скрипел, казалось, всеми своими частями, вздрагивал на стрелках и постанывал по-стариковски на изгибах извилистого стального пути, Нинка уставилась в окно, за которым в подступающих сумерках и разглядывать-то было нечего. Улыбаясь, почти прижалась носом к стеклу.

– Чевой-то ты всё лыбишься? – не выдержал Колычев-старший.

– Да вот, герои же они, и Матвейка, и этот Пашка… – Румянец смущения залил щёки девушки. – В таком ужасе побывали…

– Ага, от ужасов она лыбится! – со злостью прошипел отец. – На этого татауровского, поди, глаз положила? И думать забудь!

– Да чего вы, папаня, выдумали…

– Не ослеп ещё! Нашла героя… Сказал – и думать забудь…

Парень-то этот, Пашка, признался себе Гоха, и впрямь, несмотря на госпитальный вид, хлопец бравый, статный. Шевельнулось внутри, что вот так он с ним… Для чего, зачем – даже и не объяснить сейчас. Что дёрнуло ноне в чекистскую управу бежать? Кабы регулярных сообщений требовали, так нет – последний раз накорябал про разговоры мужиков-лесорубов на станции в Куке в прошлом годе, ещё по весне: пьяные лесорубы из Татауровского лесхоза кляли своё начальство за низкие расценки, мол, вставить бы властям по клизьме за такое при социализьме… А один у привокзального ларька, нагрузившись пивком «с прицепом», частушку проорал: «Когда Ленин умирал, Сталину наказывал: “Много хлеба не давай, мясо не показывай”». На то сообщеньице из Читы Гохе – ни привета ни ответа. И вот чего сёдня ломанулся? Аль зазудело про себя напомнить? Ну, тады и воопче дурак…

Смотрел исподлобья Гоха на насупившуюся дочь и понимал, что сам от себя прячет объяснения своему нынешнему походу в ЧК. Кабы ещё встретили с интересом, а вона как вышло – укорили, погрозили… Ох как и впрямь поменяются времена, да и вывернется всё наружу!.. Нагонял на себя Гоха страх, дабы заглушить свою маленькую, как уверял себя, подлость. Кабы не строила Нинка глазки этому татауровскому кавалеру, так и не сподобился бы…

На следующий день долго чистил малость прихваченную ржой «тулку», вдавливал капсюли, запыживал дробь и картечь в картонные цилиндрики патронных гильз.

– Ты это, Нинка… На хозявстве остаёшься. За скотом смотри и тётке с малыми подмогай. В тайгу пойду.

– Надолго? В нашем зимовье обоснуешься?

– Надолго-ненадолго… Пока не надоест! И почё ты про зимовьё-то? Чё оно – одно на весь лес?

– А мы тоже по бруснику с Кешей, Шуркой и Ванькой сходим.

– Далеко не забредайте, ухи сторожко держите – медведь тоже ягодку любит, отъедатся напоследок, перед берлогой.

– Да мы таким войском! – улыбнулась Нинка.