Донос без срока давности

– Ага, вся тайга спужатся! – буркнул напоследок Гоха, окончательно посмурнев. Это мимолётное упоминание про войско заново завернуло мысли на говорливого парня из военного госпиталя. Представилось, как суровые энкавэдэшники заходят в палату, забирают этого Пашку…

И тут же, как шилом, кольнуло под левой лопаткой: Господи! А ведь и Матвея… Запросто! «Чего такие разговоры слушал, а не сообщил?» – вот как Матвейке на такой вопрос ответить? Лежачим положением не объяснишь: и язык имеется, и грамоте обучен…

– Ладноть, давайте тут… – Поправил, вздёрнувшись, лямки самодельного вещмешка-котомки, вскинул на плечо ружьё. Затворив калитку, подался по тропке на взлобок, к куму Семёну, который за чекушку перевозил мужиков-охотников на тот берег Ингоды. Попутно подумалось, что нынешняя осень, как поговаривают, урожайной обещает быть на кедровый орех. Сам-то Гоха щёлкать не любил, да и нечем – гнилые пеньки в пасти, а вот ребятне – в радость. Малых почему бы не потешить – долго ли постучать по кедринам, собрать в котомку шишку… Но это – опосля, ежели охота не задастся. Охота, орехи… Как ни пытался свои думки свернуть на таёжное заделье, а они настырно выворачивались на старшего сына. И сызнова перед глазами вставала госпитальная палата, набитая чекистами…

Гоха скорчившись опустился на трухлявый ствол давно рухнувшей старой сосны, наполовину перегородивший поросшую травой прибрежную тропку. Уже не шило кололо – разгорался слева под грудиной огонь, отдавая горячей ноющей болью в левую руку, отяжелели ноги. Глядел, жадно захватывая распяленным ртом воздух, на тёмную сентябрьскую воду, беззвучной массой плавно двигавшуюся на восток, к излучине. Ни всплеска, ни привычного шуршания гальки. И воздуха, воздуха не хватает! Замельтешила в глазах как мошка мелкая, закрутился в голове водоворот – какие обрывки картинок: Нинка во дворе, Степанида со скорбно поджатыми губами, злая Фимка Пластова, взъерошенный Вовка с ухватом, нависший тучей Кеха в последний его приход… Мелькнули в водовороте улыбчивая младшая – Шурка, плачущий почему-то Коляшка… Пашка из госпиталя… А водоворот набирал обороты уже без всяких картинок – слилось всё в гудящую круговерть, разламывая голову. И опрокинула Гоху эта гудящая круговерть навзничь – отлетело, звякнув, ружьё, чего он не слышал; впилась всем содержимым в спину котомка, вплющиваясь в прибрежный дёрн, чего Гоха тоже не ощутил; откатилась к кусту кепка, да там и осталась…

Гоху нашли мужики, собравшиеся порыбалить на вечерней зорьке. Думали, захолодел. Ан нет, когда милиционер со станции пошевелил – захрипел Гоха.

– Если бы помощь была оказана незамедлительно, то состояние не было бы таким тяжёлым, – строго сказал в амбулатории фельдшер. – А теперь до Читы бы довезти.

Гоху загрузили в проходящий поезд, в городе на вокзале поджидала карета скорой, доставившая бессознательное тело в горбольницу, дежурную в эти сутки. В общем, только неделю спустя Гоха смог спустить ноги с койки и самостоятельно дошоркать до уборной. Доктор сказал, что это у него «инфакт» чего-то, короче разрыв сердца, но не до конца.

Появилась в палате и Нинка – одни глаза остались, ввалившиеся в тёмных полукружиях. Сказала про Матвея, что скоро его выпишут. И Гоха почувствовал, как тяжесть внутри отпустила, даже ощутил вкус больничной каши. Засобирался домой, но доктор пресёк: только через пару недель – и никаких разговоров.

А потом, несколько дней спустя, пришёл, неловко опираясь на палку, и сын.

– Чё, батя, решил со мной в больничной лежанке посоревноваться? Так мне скоро на выписку. Это я сегодня сбёг с тобой повидаться, могу и огрести за самоход.

– То-то я смотрю, одёжа на тебе какая-то…

– Сестричка одна сердобольная подмогла, – засмеялся Матвей. – Сдобненька така, участливая…

– Так, значица, подчистую списывают?

– Подчистую… – помрачнел сын.

– И чё надумал?

– Да пока… – пожал плечами Матвей. – Но в деревню неохота… Кабы здесь, в городе, зацепиться…

– Каво надумал? – приподнялся на койке Колычев-старший. – Ты на Нинку-то посмотри! Одна тень осталась. А малые? Я-то вона как, – бессильно бухнул руки поверх одеяла, – развалина полная…

– Да брось ты, батя, – с бодрецой проговорил Матвей. – Наша жила сильная, оклемаешься.

– Не оклемаюсь я, сына… Чую, смертушка подступает…

– Да брось ты! Это на тебя больничный дух действует. Как свежего воздуха глотнёшь, нашего, деревенского, да в баньке остатки хворобы выгонишь – вся твоя чуйка другу песню запоёт.

– А чё жа ты-то нос воротишь от нашего деревенского воздуху? – зло глянул на сына Гоха, передразнил: – «В городе зацепиться»…

– Да каво я там… – махнул рукой Матвей. – В огороде ковыряться? Здеся вон на машзавод пойду. В армии научили с железками обращаться.

– Так и у нас на железки и мастеровитых по ним спрос. Цельные мэтэмэ – машинно-тракторные мастерские – образовывают.

– За копейки, батя, горбатиться желанья нет. Почитай, двадцать третий годок разменял – пора уже и об семейном устройстве подумать, а каво я для обеспеченья семьи на селе заработаю? Палки трудодней?

– С работящей бабой чего не заработать, вдвоём-то?